Глава 29

Вдохновляющие вести о русской революции и горькое разочарование. — Успех театра сменяется бойкотом. — Рождение долгожданного печатного издания. — Сожаления о смерти Йоганна Моста.

Весть о Русской революции в октябре 1905 года привела нас в экстаз и взбудоражила. Множество значительных событий, произошедших после бойни у Зимнего дворца, держали нас, жителей далекой Америки, в постоянном напряжении.

Каляев и Балмашёв, члены Боевой организации партии социалистов-революционеров, отняли жизни великого князя Сергея Александровича и Сипягина1 в отместку за кровавую резню 22 января. За этим последовала всеобщая забастовка, охватившая всю Россию, в которой участвовали представители всех значительных групп населения. Даже самые униженные и опустившиеся люди, проститутки, присоединились к общему делу и объявили забастовку. Брожение масс на этой подвластной царю земле достигло критической точки. Подавленные общественные силы и не находившие выхода страдания людей прорвались наружу и революционной волной прокатились по любимой матушке-России. Радикальные элементы Ист-Сайда находились в исступлении, проводя дни напролет на многолюдных митингах и за обсуждением происходящего в кафе, забыв о политических разногласиях и сблизившись на почве славных событий, развернувшихся на родине. В разгар этой истории Орленев и его труппа впервые появились в маленьком театре на 3-й улице. Никому не было дела до того, что зал был уродлив, акустика отвратительна, сцена слишком мала, чтобы по ней передвигаться, декорации нарисованы из рук вон плохо, а разносортная мебель собрана по квартирам десятка друзей. Мы были переполнены духом новорожденной России, слишком воодушевлены искусством великих артистов, которые воплощали наши мечты о лучшей жизни. Когда занавес поднялся в первый раз, ликование публики громом окатило людей, стоящих на сцене. Это подняло их на вершину художественной экспрессии, которая превзошла все, что они играли ранее.

Наш маленький театр стал оазисом драматического искусства Нью-Йорка. Сотни американцев посещали представления, и, хотя многие не понимали языка, они были захвачены магией труппы Орленева. По вечерам воскресенья давали представления для профессионалов: зал был до отказа забит театральными импресарио, актерами и актрисами. Этель Берримор и ее брат Джон, Грейс Джордж, Минни Маддерн Фиск и ее муж Гаррисон Грей Фиск, Бен Грит, Маргарет Энглин, Генри Миллер и десятки других, в том числе все писатели и критики города были частыми гостями театра. «Мисс Смит», как администратор Орленева, принимала поклонников, вела за кулисы повидаться с идолом и переводила их комплименты, стараясь, однако, не всегда дословно передавать его ответы.

Как-то раз на вечеринке, организованной после представления для Орленева и госпожи Назимовой одним известным театральным импресарио, хозяин начал задавать Орленеву весьма своеобразные вопросы: «Почему вы так странно держите голову в роли Освальда, когда впервые появляетесь на сцене?» или «Не думаете ли вы, что вышло бы более эффектно, если бы вы сократили монолог того парня из «Преступления и наказания»?» и «Может, вам удалось бы больше заработать, если бы вы играли пьесы со счастливым концом?» Я передала все вопросы сразу. «Скажи ему, что он дурак! — вскричал Орленев, его брови гневно сдвинулись. — Скажи, что ему бы стать трубочистом, а не театральным импресарио! Скажи, пусть катится в ад!» И он разразился потоком русских ругательств, слишком непристойных для респектабельного англо-саксонского уха. Назимова сидела в напряжении, болтая по-французски и делая вид, что не слышит, но украдкой смотрела на меня большими тревожными глазами. Мой перевод ответа Орленева был несколько «дипломатичнее».

Русская революция едва начала цвести, как ее отбросили обратно и утопили в крови героического народа. Казацкий террор прокатился по стране; пытки, тюрьма и виселицы делали свою смертельную работу. Наши светлые надежды обратились в мрачное отчаяние. Весь Ист-Сайд глубоко переживал трагедию сокрушенных масс.

Возобновившиеся убийства евреев в России принесли слезы и горе в еврейские семьи по всей Америке. В своем разочаровании и обиде даже прогрессивные русские и евреи настроились против всего российского, в результате зрителей в нашем маленьком театре становилось все меньше. Затем из мрака какой-то грязной подворотни поползли мерзкие слухи, что в труппе Орленева играют члены «черной сотни», организованные гонители русских евреев. Последовал настоящий бойкот. Ни один еврейский магазин, ни один ресторан или кафе не принимали плакатов или рекламы русских представлений. Радикальная пресса рьяно протестовала против этих полностью безосновательных слухов, но совершенно безрезультатно. Орленев был убит горем из-за злонамеренных обвинений. Он вложил свою душу в Нахмана, героя «Евреев», и защищал дело России. Надвигался крах, кредиторы напирали со всех сторон, а выручка от спектаклей едва покрывала аренду.

Орленев однажды рассказал мне о показательном спектакле, которое Бирбом Три2 организовал для него и госпожи Назимовой в Лондоне. Это было блестящее событие, в котором приняли участие самые известные актеры и актрисы британской сцены. Мне подумалось, что имеет смысл попробовать организовать что-то похожее в Нью-Йорке. Это помогло бы собрать отчаянно необходимые деньги и, возможно, успокоить волнение Ист-Сайда, ведь из своего многолетнего опыта я знала, что мнение американцев влияет на евреев-имигрантов. Я сопроводила Орленева к Артуру Хорнблоу, редактору Theatre Magazine («Театральный журнал»), который неоднократно восхищался русской труппой. Мистер Хорнблоу знал, кто скрывается за именем мисс Смит, и всегда вел себя очень мило с этой опасной персоной.

Мистер Хорнблоу оказал нам королевский прием. Ему понравилась идея показательного выступления, и он предложил пригласить Гаррисона Грея Фиска, арендатора театра «Манхэттен» и успешного распорядителя миссис Фиск. Мистер Фиск заинтересовался немедленно: он окажет нам любую необходимую помощь, а также уговорит участвовать в спектакле свою жену. Но он не мог предложить нам театр: по решению строительного управления, в скором времени здание подлежало сносу. Когда разговор бы окончен, мистер Хорнблоу попросил нас подождать в холле, так как ему нужно было кое-что сообщить мистеру Фиску лично. Вскоре последний вышел из кабинета и, положив обе руки мне на плечи, воскликнул: «Эмма Гольдман, как вам не стыдно приходить ко мне под вымышленным именем? Или вы не знаете, что меня и миссис Фиск всегда называли бунтарями и смутьянами, потому что мы ставили современные пьесы и отказывались кланяться театральным трестам? Мисс Смит, вы подумайте! Кто, черт возьми, вообще такая мисс Смит? Эмма Гольдман — вот она! А теперь пожмем руки, и никогда больше во мне не сомневайтесь».

Много помощи и ободрения пришло из других источников. Четыре утренних спектакля в театре «Критерион» и два гастрольных тура — на неделю в Бостон и на две в Чикаго — вернули к жизни русскую труппу. Утренние спектакли были организованы благодаря усилиям группы американских женщин, поклонниц Орленева. Самыми активными среди них были Этель Берримор и две светские львицы, кузины президента Рузвельта.

Организация гастролей в Бостоне и Чикаго потребовала интенсивной переписки. Когда все было готово, Орленев настоял, чтобы я сопровождала труппу. Наибольшую помощь Орленеву и Назимовой в Бостоне оказал Клуб двадцатого века. На приемах, организованных клубом, я встретила профессора Лео Винера и других людей из Гарварда, жену Оле Булла, которая очень старалась ради успеха труппы, мистера Натана Хаскелл Доула, переводчика русской литературы, доктора Конникова и десятки других выдающихся бостонцев.

Поездка в Чикаго оказалась еще более успешной. Наши выступления поддержали социальные группы города, включая еврейских и русских радикалов, которые совместно наполняли театр «Студебекер» вечер за вечером. Несмотря на многочисленные светские мероприятия, мне неоднократно удавалось улизнуть на лекции, организованные моими товарищами. Моя «двойная» жизнь шокировала бы многих пуритан, но я вела ее довольно смело. Я привыкла сбрасывать кожу мисс Смит и надевать свою, но в некоторых случаях не все было так гладко.

Первый произошел, когда Орленева и его приму пригласили в дом к барону фон Шлиппенбах, русскому консулу. Я сказала Орленеву, что даже ради него Эмма Гольдман не согласится в каком угодно обличии находиться под одной крышей с человеком, представляющим русского империалистского мясника. Другой случай был связан с Халл-хаус3. Я познакомилась с Джейн Аддамс4 как Э. Г. Смит в офисе театра «Студебекер», когда она пришла забронировать места. Это была сделка на нейтральной территории, не требовавшая выдавать мою личность. Но прийти к ней под вымышленным именем, когда она сама была намерена выступать за прогрессивные социальные идеи, казалось несправедливой уловкой и было мне противно. Поэтому я позвонила мисс Аддамс сказать, что мисс Смит не сможет быть на ее приеме в честь Орленева, но придет Эмма Гольдман, если будет желанным гостем. Я услышала, как у нее перехватило дыхание, и поняла, что разоблачение было совершено слишком внезапно.

Когда я рассказала об этом инциденте Орленеву, тот очень разозлился. Он знал, что Джейн Аддамс усердно хлопотала ради Кропоткина во время его визита в Чикаго, развесила по дому работы русских крепостных, а сама со слугами нарядилась в одежду русских крестьян. Как могла она в таком случае быть против меня — он не понимал. Я пояснила, что Петр, который ненавидел показуху любого рода, наверняка не имел ничего общего с обрусением Халл-хауса, к тому же, я для мисс Аддамс не княгиня.

Были организованы и другие приемы в честь моих русских, один в университете, другой в доме жены Л. Коунли-Уорда. Я посетила оба под моим вымышленным именем. Миссис Уорд жила в настоящем дворце у озера. На вечеринку собралась огромная толпа людей скорее любопытствующих, чем заинтересованных. Сама хозяйка была очень скромна и очаровательна. Однако мое сердце покорила ее мать, милая представительная дама лет восьмидесяти. В простой манере она развлекла нас рассказами о своих подвигах в движении за отмену рабства и новаторской борьбе за женскую эмансипацию. Ее румяное лицо и сияющие глаза говорили о том, что она сохранила бунтарский дух своей юности, и я чувствовала себя неловко, воруя ее драгоценное внимание под вымышленным именем. На следующий день я написала ей и ее дочери, прося прощения за свой обман и объясняя причину, которая заставила меня жить и работать под псевдонимом. В ответ я получила прекрасные письма от обеих, где сообщалось, что они догадались, что это Эмма Гольдман почтила их дом визитом. Мы продолжали общаться еще несколько лет после этого.

По возвращении в Нью-Йорк Орленев сообщил мне, что хотел бы остаться в Америке на несколько сезонов, если удастся увеличить гарантийный фонд. Я передала эту идею людям, заинтересованным в русской труппе. В результате нескольких встреч были собраны шестнадцать тысяч долларов и еще больше было обещано. Кто-то предложил Орленеву перейти под покровительство Чарльза Фромана. Орленев был вне себя: он заявил, что никогда не впрягался в такое ярмо в России, тем более он не станет делать этого в Америке. Только одного управляющего он признавал, и это была «мисс Эмма». Он знал, что я никогда не буду вмешиваться в его работу и диктовать, что и как ему играть, как это делают типичные импресарио.

Разочарование намерением комитета сменить администратора и решение госпожи Назимовой остаться в Америке, чтобы подготовить себя к английской сцене, угнетающе действовало на Орленева. Он так настроился уехать из страны, что не был способен заниматься подготовкой к запланированному показательному представлению.

Пока я помогала ему в работе, Орленев часто уговаривал меня согласиться получать жалование. В его кассе никогда не было денег на дополнительные расходы, но он всегда настаивал, чтобы сперва платили труппе, даже в ущерб ему и Назимовой. То малое, что они зарабатывали, появлялось только благодаря ее изобретательности. Почти из ничего вместе со своей русской горничной Алла Назимова умудрялась делать костюмы не только для себя, но и для всей труппы; таким образом появились все придворные платья царя Федора, богатые и яркие, сшитые ее собственными руками. Но доход был, хоть и небольшой, и Орленев хотел, чтобы я имела в нем долю. Я отказалась, потому что сама зарабатывала себе на жизнь и не хотела становиться дополнительной обузой. Орленев однажды спросил меня, что бы я больше всего хотела сделать, если бы у меня были деньги, и я ответила, что мечтаю издавать журнал, в котором мои социальные идеи сочетались бы с новыми течениями в различных видах американского искусства. Мы с Максом часто обсуждали это жизненно необходимое начинание. Оно было нашей заветной мечтой, но, видимо, безнадежной. Теперь Орленев снова поднял эту тему, и я посвятила его в свои планы. Он предложил дать специальное представление для реализации этой цели и пообещал поговорить с Назимовой о постановке пьесы «Фрёкен Юлия» Стриндберга, драмы, в которой она всегда хотела сыграть вместе с ним. Орленев сказал, что ему не особо нравилась роль Яна. «Но ты сделала для меня так много, я поставлю пьесу ради тебя», – добавил он.

Вскоре Орленев назначил дату премьеры. Мы арендовали театр «Беркли», напечатали афиши, билеты и с помощью Стеллы и нескольких молодых товарищей начали собирать публику. В то же время мы организовали встречу на 13-й Восточной улице, 210 и пригласили на нее людей, которые могли заинтересоваться нашим журналом: Эдвина Бьёркмана, переводчика Стриндберга, Ами Мали Хикс, Садакити Гартманна, Джона Кориелла и других наших товарищей. Когда гости разошлись, у долгожданного дитя было имя — The Open Road («Открытая дорога»), — приемные родители и множество людей, жаждущих о нем заботиться.

Я была окрылена. Наконец годы моей предварительной работы обретали зримую форму! Мимолетное устное слово больше не было моим единственным средством выражения, а сцена — единственным местом, где я чувствовала себя комфортно. Появятся более долговечная печатная мысль и трибуна для самовыражения идеалистов в искусстве и литературе. В The Open Road они смогут высказаться, не боясь цензуры. Все, кто мечтал выйти за пределы жестких рамок, политических и социальных предрассудков, мелочных нравственных требований, должны получить возможность путешествовать с нами по «открытой дороге».

В разгар репетиций «Фрёкен Юлии» на Орленева напал рой кредиторов. Они арестовали его, и театр закрылся, а мне пришлось бросить работу ради поиска поручителей и того, кто заплатил бы за аренду. Когда все было улажено, и Орленева выпустили, он был слишком подавлен этим происшествием, чтобы продолжать репетиции. Оставалось всего две недели до премьеры, и я знала, что Орленев не выйдет на сцену, пока не будет чувствовать себя уверенно в своей роли. Чтобы облегчить его страдания, я предложила поставить другой спектакль, роль в котором он раньше играл. Мы сошлись на «Привидениях» Ибсена, так как роль Освальда была одной из самых лучших работ Орленева. К сожалению, театральная публика не любит смотреть одну и ту же пьесу много раз; когда было объявлено об изменениях в программе, многие потребовали деньги обратно. Они хотели смотреть «Фрёкен Юлию» и ничего другого. Тем не менее мы все еще могли рассчитывать на хорошие сборы, если бы боги не решили в вечер премьеры обрушить на землю потоки дождя. Ожидаемая тысяча с лишним долларов сократилась до двухсот пятидесяти — жалкий капитал для издания журнала. Разочарование было велико, но мы не позволили ему повлиять на нашу решимость.

У нас было достаточно средств для печати первого номера, который мы запланировали выпустить в исторически революционный месяц март. Разве независимое издание когда-либо стартовало с большим капиталом? Тем временем мы разослали обращение к друзьям. Среди откликов мы получили один из Колорадо с заголовком «The Open Road». Автор обещал засудить нас за нарушение авторского права! Бедный Уолт Уитман перевернулся бы в гробу, узнав, что кто-то посмел присвоить название его великой поэмы. Но что мы могли поделать? Только окрестить наше дитя по-другому. Друзья предлагали разные названия, но не было ничего, что отражало бы нашу идею.

Однажды в воскресенье, во время посещения маленькой фермы, мы с Максом поехали кататься на двуколке. Стоял ранний февраль, но воздух уже полнился запахами весны. Природа освобождалась от оков зимнего сна, несколько островков зелени показались из-под снега, заявляя о жизни, растущей во чреве матери-земли. «Мать-земля, — подумала я. – Чем не имя для нашего ребенка? Кормилица человека, человека вольного, имеющего неограниченный доступ к свободной земле!» Это название звенело у меня в ушах, как старый забытый напев. На следующий день мы вернулись в Нью-Йорк и подготовили рукопись первого номера нашего журнала. Он вышел 1 марта 1906 года на шестидесяти четырех страницах и назывался Mother Earth («Мать-земля»).

Павел Орленев вскоре отплыл обратно в Россию, оставив огромную часть себя в сердцах тех, кто рукоплескал его таланту. Американский театр и то, что выдавалось за драму в этой стране, теперь казались мне банальными и вульгарными. Но сейчас у меня была новая работа, увлекательная и поглощающая.

Когда Mother Earth была отпечатана и разослана нашим подписчикам, я оставила кабинет на заместительницу, и мы с Максом отправились в турне. Мы собрали большую аудиторию в Торонто, Кливленде и Буффало. В последнем я не бывала с 1901 года. Полицию все еще преследовал призрак Чолгоша; они заправляли всем и требовали говорить только по-английски. Это помешало выступить Максу, но я не преминула выказать свое отношение к полиции. Второй митинг на следующий день был прерван раньше, чем мы успели войти в зал.

ME11header

Первый номер журнала Mother Earth

Еще в Буффало мы получили новость о смерти Иоганна Моста. Он умер в Цинциннати, находясь в лекционном турне, борясь за свои идеалы до последнего вздоха. Макс преданно любил Моста, для него это было большим ударом. А я… Все ранние чувства к Ханнесу теперь охватили меня, будто не было тех горьких разногласий, что разделили нас. Все, что он дал в те годы, когда вдохновлял и учил меня, предстало передо мной и заставило осознать бессмысленность этой вражды. Долгие мучительные поиски себя, пережитые разочарования и огорчения, сделали меня менее догматичной и требовательной к людям, чем я была ранее. Они помогли понять тяготы одинокой жизни бунтаря, который боролся за непопулярное дело. Горечь по отношению к своему бывшему наставнику сменилась глубокой симпатией задолго до его смерти.

Несколько раз я пыталась дать ему понять, какие изменения произошли во мне, но его непреклонность подтверждала, что в его мнении таких перемен не случилось. Первый раз после долгих лет разлуки я увиделась с Ханнесом в 1903 году, на приеме, который состоялся после окончания его третьего тюремного срока на Блэквелл-Айленде. Его волосы поседели, но лицо было румяным, а голубые глаза сияли прежним огнем. Мы столкнулись у ступенек на сцену, он спускался, а я поднималась, чтобы выступить. Даже не подав виду, что он меня узнал, без единого слова, он чопорно посторонился, чтобы пропустить меня. Позже тем же днем я увидела его в окружении толпы прихлебателей. Мне хотелось подойти и взять его за руку, как в старые времена, но его ледяной взгляд заставил меня отвернуться.

В 1904 году Мост ставил «Ткачей» Гауптмана в театре «Талия». Его прочтение роли Баумерта было прекрасным произведением актерского мастерства и напомнило мне, что он рассказывал о своем страстном стремлении попасть на подмостки. Насколько иначе могла сложиться жизнь Моста, будь он способен удовлетворить это желание! Признание и слава вместо ненависти, преследований и тюрьмы.

И снова прежние чувства к Мосту проснулись в моем сердце, и я отправилась за кулисы сказать ему, как великолепно он сыграл. Он принял мою похвалу так же, как лесть десятков других людей, которые толпились вокруг него. Очевидно, для него она значила не больше.

Последний раз я видела Моста на большом памятном митинге в честь Луизы Мишель. Она умерла, читая лекции в Марселе в феврале 1905 года. Ее смерть собрала все революционные круги Нью-Йорка на демонстрацию в честь этой замечательной женщины. Вместе с Екатериной Брешковской и Александром Йонасом Мост представлял «старую гвардию», которая пришла, чтобы почтить память умершей бунтарки и бойца. Я должна была выступать после Моста. Некоторое время мы стояли на сцене плечом к плечу. Впервые за много лет нас видели вместе на публике, и зрители приветствовали это с большим энтузиазмом. Мост отвернулся от меня, даже не поздоровавшись, и ушел, больше ни разу не взглянув в мою сторону.

И теперь старый воин был мертв! Меня охватила грусть при мысли о страданиях, которые сделали его таким непреклонным и суровым.

Вернувшись в Нью-Йорк, мы с Максом узнали, что памятный митинг в честь Моста организован в Гранд Централ Палас. Нас попросили выступить. Мне сообщили, что против моего приглашения высказались некоторые последователи Моста, особенно его жена, которая сочла «святотатством» намерение Эммы Гольдман петь дифирамбы Иоганну Мосту. Я не хотела навязываться, но молодые товарищи из немецких кругов и многие еврейские анархисты настояли на моем выступлении.

В назначенный вечер зал был полон, присутствовали представители всех немецких и еврейских рабочих организаций. Много людей было и с нашей стороны, от каждой иностранной анархистской группы. Это было впечатляющее мероприятие, которое стало лучшим выражением признания гения и духа Иоганна Моста. Я выступила довольно кратко, но после мне рассказали, что моя речь о бывшем наставнике впечатлила даже недругов из группы Freiheit.

1 Министр внутренних дел Российской империи. Убит в 1902 году, а не после «Кровавого воскресенья», как пишет Гольдман.

2 Английский актёр, режиссер, театральный педагог и импресарио.

3 Один из благотворительных домов, занимающийся социализацией и помощью иммигрантам.

4 Американская социолог и философ, лауреатка Нобелевской премии мира 1931 года. Президент Международной женской лиги за мир и свободу. Одна из создателей Халл-хауса.


42 комментария to “Глава 29”