В поезде под конвоем. — Сравнительно прогрессивная тюрьма. — Вести с воли. — Временная свобода. — Беркмана обвиняют в убийстве. — Кампания против Сашиной экстрадиции. — Странный случай с Долли Слоун. — Племянник-доброволец — горе в семье. — На сцене с кляпом во рту. — Мистер Хиллквит принимается за дело. — Президент берется расследовать дело рабочих. — Русские матросы шантажируют американского посла. — Вы, анархисты, совершенно чокнутые. — Патриотический террор. — Mother Earth убита одним ударом. — Бен ушел навсегда.
Автомобиль набирал скорость. Он был набит помощниками маршала, и я сидела среди них. Через двадцать минут мы добрались до вокзала Балтимор и Огайо. Казалось, мы перенеслись в прошлое на двадцать пять лет. Я видела себя на этом же вокзале четверть века назад, тянущей руки вслед исчезающему поезду, который увозил Сашу прочь и оставлял меня опустошенной и одинокой. Резкий голос заставил меня вздрогнуть: «Вы что, привидение увидели?».
Я сидела в купе, рядом – крупный мужчина и женщина, помощник маршала и его жена. Затем мы остались вдвоем с дамой.
Жара, перевозбуждение и трехчасовое ожидание в здании суда истощили меня. В потной одежде я чувствовала себя неопрятной и липкой. Я отправилась в уборную, женщина последовала за мной. Я возразила. Она выразила сожаление, что не может позволить мне остаться без присмотра; ее проинструктировали не выпускать меня из поля зрения. У этой женщины было довольно добродушное лицо. Я заверила ее, что не буду пытаться сбежать, и она позволила наполовину закрыть дверь. Умывшись, я забралась на свою полку и тотчас же уснула.
Меня разбудили громкие голоса сопровождающих. Мужчина уже снял пальто и продолжал раздеваться. «Вы что, собираетесь спать здесь?» — спросила я.
«Конечно, — ответил он. – А что такого? Здесь моя жена. Вам не о чем волноваться».
Что еще нужно для соблюдения приличий, кроме присутствия жены пристава? Я сказала, что не боюсь — мне противно.
Во время сна бдительные очи закона были закрыты, зато рот — широко открыт, и из него раздавался громкий храп. Пахло омерзительно. Меня мучили тревожные мысли о Саше. Минула четверть века, полная событий, богатая борьбой света и тьмы. Горькое разочарование в Бене, разрыв с одними и крепкая дружба с другими товарищами. Здравомыслие, идущее вразрез стремлению к идеалу. И Саша, неизменно надежный все эти годы, мой верный товарищ по борьбе. Эта мысль успокаивала, и напряжение последних недель забылось в блаженном сне.
Моего конвоира чаще всего не было в купе, своим присутствием он удостаивал нас только во время еды, которую нам приносили из вагона-ресторана. За обедом я спросила пристава, почему меня отправили в тюрьму Миссури в Джефферсон-Сити? Он объяснил, что в стране нет федеральной женской тюрьмы: была одна, но ее закрыли, потому что ее содержание «нецелесообразно».
«А мужские федеральные тюрьмы целесообразны?» — поинтересовалась я.
«Конечно, — сказал он. – Их уже столько, что правительство планирует открыть еще одну. Одна из них находится в Атланте, штат Джорджия, — добавил он. – Туда и повезли твоего друга Беркмана».
Я расспросила его об Атланте. Он заверил, что там все очень строго и что «Берку» там не поздоровится, если он будет себя плохо вести. Потом с насмешкой заметил: «Он же завсегдатай тюрем, не правда ли?»
«Да, но он выжил, и справится с Атлантой тоже, при всей ее строгости», — пылко ответила я.
Жена пристава держалась особняком. Это дало мне возможность писать, читать и размышлять. Мы сделали пересадку в Сент-Луисе, и я смогла немного размяться, пока мы ждали местного поезда до Джефферсон-Сити. Я жадно вглядывалась в лица, пытаясь отыскать знакомых, но поняла, что наши товарищи в Сент-Луисе не могли знать, когда я доберусь до этого города.
По прибытии в Джефферсон-Сити мои конвоиры предложили отвезти меня в тюрьму на такси. Я предпочитала пройтись. Возможно, это был мой последний шанс как следует прогуляться. Они с готовностью согласились, несомненно потому, что могли прикарманить деньги и вписать их в отчет о расходах.
Доставив меня к руководству тюрьмы, мои надзиратели сообщили, что им была приятна моя компания. Не верится даже, что анархистка может доставить так мало проблем, пояснили они. Жена добавила, что я ей понравилась, и ей было жаль расставаться. Сомнительный комплимент, подумалось мне.
За исключением двух недель в окружной тюрьме Квинс мне как-то удавалось избегать заключения после «санатория» на Блэквелл-Айленд. Меня много раз арестовывали и несколько раз судили, но ни разу мне не выносили обвинительного приговора. Так себе рекорд для человека, который может похвастаться постоянным вниманием всех полицейских отделений в стране.
«Болезни есть?» — сухо спросила главная надзирательница.
Я была немного удивлена неожиданной заботой о моем здоровье. Я ответила, что мне не на что жаловаться, единственное, что мне нужно — принять ванну и выпить чего-нибудь холодного.
«Не наглей и не притворяйся, что не понимаешь, о чем я, — сурово ответила она. – Я имею в виду болезни распутных женщин. У большинства из тех, кого сюда привозят, такие есть».
«Венерические заболевания не выбирают, кого поражать, — сказала я. – Самые добропорядочные люди, как известно, становились их жертвами. К счастью, у меня их нет, наверное, больше благодаря удаче, чем добродетели».
Казалось, она была ошеломлена. Самодовольная и чопорная, она заслуживала быть шокированной, а я была достаточно ехидна, чтобы получить удовольствие от эффекта, который произвели мои слова.
После рутинного обыска на наличие сигарет и наркотиков, мне позволили принять ванну и разрешили оставить при себе белье, обувь и чулки.
В моей камере была койка с грубым, но чистым бельем и одеялами, стол, стул, стационарный умывальник с проточной водой и — о, удача – туалет в небольшой нише, скрытый от посторонних глаз занавеской. Пока мой новый дом был, бесспорно, лучше Блэквелл-Айленда. Две вещи омрачали это приятное открытие: окна камеры выходили на стену, которая мешала доступу воздуха и света, а каждые пятнадцать минут на протяжении всей ночи на тюремном дворе били часы, после чего зычный голос выкрикивал: «Все спокойно». Я ворочалась с боку на бок, размышляя, сколько времени понадобится, чтобы привыкнуть к этой новой пытке.
Сутки, проведенные в тюрьме, дали мне приблизительное представление о распорядке. Учреждение имело ряд прогрессивных особенностей: больше свиданий, возможность заказать продукты, право писать письма трижды в неделю в зависимости от ранга заключенных, ежедневная прогулка во дворе, две — по воскресеньям, ведро горячей воды вечером, также было разрешено получать посылки и печатные издания. Всё это было значительно лучше, чем в Блэквелл-Айленде. Особенной радостью были прогулки. Дворик был небольшим и почти не защищенным от солнца, но заключенным разрешалось гулять, разговаривать, играть и петь — без вмешательства со стороны надзирательницы, которая присматривала за двором. С другой стороны, существующая система труда предполагала выполнение установленных норм. Это было так сложно сделать, что заключенные находились в постоянном страхе. Мне сказали, что меня освободят от выполнения нормы, но это было слабым утешением. С одной стороны от меня сидела женщина с пожизненным сроком, с другой — осужденная на пятнадцать лет, и обе были вынуждены выполнять полную норму работы, и я не хотела получать послабления. В то же время я боялась, что мне никогда не удастся выполнить план. Он был главной темой обсуждения и вызывал наибольшее беспокойство у заключенных.
После недели, проведенной в мастерской, начались мучительные боли в шее. Мое состояние усугубилось первой весточкой из Нью-Йорка. В письме Фитци сообщала то, что я уже знала: Сашу отправили в Атланту. Она писала, что это далеко, и друзья не смогут к нему приезжать. Ей предстояло множество хлопот и трудностей. Федеральные власти вместе с нью-йоркской полицией запугивали владельца нашего дома. Он попросил Фитци вместе с редакцией Mother Earth и Blast освободить площадь, даже не уведомив ее за неделю, как положено. С большим трудом ей удалось найти помещение на улице Лафайет, но было непонятно, позволят ли ей там остаться. Патриотическая истерия нарастала, пресса и полиция соревновались друг с другом в подавлении любой радикальной деятельности. Милая, храбрая Фитци и наш отважный «Швед»! Все тяготы легли на их плечи после нашего ареста. Но они преданно оставались на своих постах, беспокоясь только о нас, и ни разу не пожаловались на свои трудности. Даже сейчас Фитци ничего не писала о себе. Дорогая, добрая душа.
Другие письма и телеграммы были более ободряющими. Гарри Вайнбергер писал, что судья Майер отказался подписать наше заявление на апелляцию, и ни один из федеральных судей не поставил свою подпись. Но Гарри был уверен, что сможет убедить одного из сотрудников Верховного суда принять документы, что позволит освободить нас под залог.
Пришло письмо от Фрэнка Харриса, который предлагал мне выслать книги и еще какие-нибудь вещи, разрешенные в тюрьме. Еще одно было от моего веселого старого друга Уильяма Мэриона Риди. Раз уж мы теперь живем в одном штате, писал он, и я, можно сказать, его соседка, ему не терпится обеспечить мне должный прием. Он и мистер Пейнтер, начальник тюрьмы, были приятелями по колледжу, и Риди написал ему, что тот должен гордиться такой гостьей, как Эмма Гольдман. Он посоветовал начальнику хорошо со мной обращаться, иначе Риди с ним разберется. А вообще я должна быть рада двухлетнему отпуску от моей беспокойной жизни. Это даст мне возможность хорошо отдохнуть, а также взяться за автобиографию, что он уже давно советовал мне сделать. «Теперь у тебя появилась возможность: у тебя есть жилище, трехразовое питание и свободное время — и все это бесплатно. Опиши свою жизнь. Ты прожила ее так, как не проживала ни одна женщина. Расскажи нам об этом». Он уже отправил посылку с бумагой и карандашами и уговаривает мистера Пейнтера разрешить мне пользоваться печатной машинкой, писал Уильям. Я должна «засучить рукава и написать книгу», заключил он.
Как многие другие, мой старый добрый друг Билл подхватил военную лихорадку. И все же он был достаточно великодушен, чтобы сохранить свой интерес и дружбу, несмотря на мою позицию. Но его идея писать что-то в тюрьме вызвала у меня улыбку. Она показывала, как плохо даже такой здравомыслящий человек понимает воздействие неволи; как можно верить в способность адекватно выражать свои мысли после девяти часов монотонной работы? И все же его письмо порадовало меня.
Пришли нежные письма от Стеллы, моих сестер и даже дорогой старенькой мамы, писавшей на идише. Очень трогательными были послания от наших товарищей из Сент-Луиса. Они сообщали, что позаботятся о моих потребностях, ведь они находятся так близко от Джефферсон-Сити, и могут присылать мне свежие продукты каждый день. Они были бы рады делать то же для Саши, но он слишком далеко. Они надеялись, что друзья, живущие на юге страны, позаботятся о нем.
Спустя две недели после того, как я приехала в тюрьму, явился тот же пристав с женой, чтобы забрать меня обратно в Нью-Йорк. Неукротимому Гарри Вайнбергеру удалось получить подпись судьи Верховного суда Льюиса Брандейса на апелляционном заявлении, что позволило временно освободить нас с Сашей под залог. Апелляция также касалась дел Морриса Бекера и Льюиса Крамера. Гарри одержал победу над судьей Майером. Я была уверена, что наша свобода будет недолгой; тем не менее было приятно вернуться к друзьям и продолжить работу с того момента, где она была прервана арестом.
С чувствами, совершенно отличными от тех, что я испытала по пути в тюрьму, я садилась на поезд до Нью-Йорка. Мои конвоиры тоже, казалось, изменились. Пристав сообщил, что на этот раз нет нужды настолько пристально за мной наблюдать. В купе со мной будет только его жена. Он хотел, чтобы я чувствовала себя так, будто путешествую одна, и надеялся, что у меня не будет повода жаловаться репортерам. Я его поняла. На вокзале в Сент-Луисе меня встретила аплодисментами группа товарищей, и, разумеется, с ними были представители прессы. Пристав стал демонстративно великодушным. Он предложил мне пригласить своих товарищей в привокзальный ресторан, где он посидит за соседним столиком. Я смогла насладиться компанией друзей.
Обратная поездка была полна приятных моментов, главным образом, из-за отсутствия пристава. Его жена также держалась в стороне — они оба большую часть времени проводили за пределами купе. Дверь оставалась приоткрытой, больше для того, чтобы проветрить купе, чем из боязни выпускать меня из поля зрения. День был необычайно душным, и я уже гадала, что ожидает такое безбожное создание, как я, когда мне придется пополнить ряды усопших.
Смотрители «Гробницы» радостно приветствовали блудную дочь. Было уже поздно, и тюрьма была закрыта до утра, но мне позволили принять ванну. Главная надзирательница была моей старой подругой, еще со времен кампании за контроль рождаемости. Она призналась мне, что поддерживает идею ограничения семьи, и всегда была добра и заботлива, а однажды даже пришла на митинг в Карнеги-Холл как моя гостья. Когда другие надзирательницы ушли, она заговорила со мной и отметила, что не видит причин радоваться тому, что немцы сделали с бельгийцами. Англия обращалась с Ирландией не лучше целыми столетиями, а недавно снова подавила Пасхальное восстание. Она была ирландкой и презирала Союзников. Я объяснила, что не поддерживаю ни одну из воюющих стороной, а сочувствую только народам этих стран, ведь только им придется заплатить ужасную цену. Она выглядела весьма разочарованной, но выдала чистое белье для койки. Мне нравилась эта добрая ирландская душа.
Утром ко мне пришли друзья, среди которых были Гарри Вайнбергер, Стелла и Фитци. Я поинтересовалась, что с Сашей? Привезли ли его обратно, что с его ногой? Фитци отвернулась.
«Что такое?» — с тревогой спросила я. «Саша в «Гробнице», — ответила она безжизненным голосом. – Там он будет в безопасности какое-то время». Ее тон и поведение наполнили меня дурными предчувствиями. Убедив ее сказать мне даже самую горькую правду, я узнала, что Сашу разыскивают в Сан-Франциско. Его обвиняют в убийстве, связанном с делом Муни.
Торговая палата и окружной прокурор выполнили свое обещание «сцапать» Сашу. Они собирались отомстить за грандиозную работу, которую он проделал, чтобы разоблачить подлог в процессе против пятерых человек. Биллингса уже убрали с дороги, закрыли до конца жизни, а Том Муни ожидал казни. Их следующей жертвой был Саша. Я знала, что они хотят убить его. Я инстинктивно подняла руку, будто пытаясь защититься от удара.
Наконец я поняла, что имела в виду Фитци, говоря, что Саше будет безопаснее в «Гробнице». Если он выйдет под залог, его могут похитить и тайно увезти в Калифорнию. Такое уже случалось раньше. После Сашиного ареста в 1892 году нашего товарища Молока тайком вывезли из Нью-Джерси пенсильванские детективы, которые надеялись связать его с нападением на Фрика. В 1906 году Хейвуда, Мойера и Петтибоуна насильно увезли из Колорадо в Айдахо, а в 1910 году братьев Мак-Намара постигла та же участь в Индиане. Если правительство не гнушалось использовать такие методы по отношению к представителям мощных американских рабочих организаций, почему не поступить так же с «чужеземцами»-анархистами? Было очевидно, что мы не могли рисковать, выкупая Сашу. Нельзя было терять времени, если можно избежать его экстрадиции. Губернатор Уитман был реакционером и, вероятно, постарался бы угодить беспринципной клике с Побережья; его не остановит ничто, кроме масштабного протеста со стороны трудовых организаций.
Мы тотчас принялись за работу — Фитци, «Швед» и я. Мы собрали группу людей и организовали информбюро. Затем пригласили лидеров еврейских профсоюзов. Состоялось большое собрание, на котором присутствовали влиятельные в рабочей среде и в литературных кругах мужчины и женщины. Итогом стало создание актива с Долли Слоун в качестве секретаря-казначея.
Объединение еврейских профсоюзов откликнулось немедленно и радушно, его примеру последовал Объединенный профсоюз рабочих швейной промышленности Америки. Первый предложил возглавить защиту Саши и предоставить нам возможность выступить перед всеми профсоюзами, входящими в объединение.
На кону была Сашина жизнь. Конференции с рабочими, агитация в профсоюзах, организация митингов и благотворительных театральных представлений, инструктаж ячеек, интервью газетам и оживленная переписка занимала каждую минуту тех беспокойных дней.
Сам Саша пребывал в веселом расположении духа. На свидания его водили из «Гробницы» в федеральное здание суда и обратно, что давало ему возможность подышать свежим воздухом. Он все еще пользовался костылями, ковылять на них было не очень удобно. Но когда находишься на волосок от гибели, даже прогулка на костылях становится подарком судьбы. Маршал Мак-Карти присматривал за нашими встречами и вел себя весьма порядочно. Он не возражал, когда мы пришли проведать Сашу целой толпой и не слишком пристально за нами наблюдал. На самом деле он старался изо всех сил, пытаясь заслужить наше расположение. Однажды он заметил: «Я знаю, что вы меня ненавидите, Эмма Гольдман, но подождите, пока примут закон о шпионаже: тогда вы меня поблагодарите за то, что арестовал вас с Беркманом в самом начале игры. Сейчас вы получили всего два года, но после вы получили бы двадцать. Признайте, разве я вам не друг?»
«От этого не легче, — сказала я. – Я позабочусь, чтобы вас как следует отблагодарили».
Наши свидания с Сашей стали счастливым воссоединением семьи. Его добродушный юмор и невозмутимость перед лицом опасности внушали уважение даже работникам офиса маршала. Они попросили экземпляр его «Воспоминаний», а позже рассказали нам, как поразила их эта книга. Со временем они стали очень приветливыми, и мы были рады за Сашу.
Постепенно наша работа стала приносить плоды. Объединение еврейских профсоюзов призвало рабочие организации выступить в поддержку Саши. Координационный совет профсоюза часовщиков проголосовал за выделение пятисот долларов на нашу кампанию и обещал передать еще больше. Координационный совет меховщиков, Международное братство переплетчиков, 83-е отделение профсоюза печатников и другие организации сотрудничали с нами в лучших традициях солидарности. Они предложили послать представительную делегацию из как минимум ста человек к губернатору Уитману с протестом против Сашиной экстрадиции в Калифорнию, а также немедленно позаботиться о предоставлении президенту фактов судебного преступления, уже совершенного в Сан-Франциско.
Не зная, сколько времени проведу на свободе, я не стала снимать жилье. Я остановилась в квартире Фитци и временами проводила выходные со Стеллой в Дэриене. Однажды Долли Слоун пригласила меня погостить у нее, пока ее муж был в отъезде. У них была просторная студия, очень необычная и прелестная, и я наслаждалась гостеприимством Долли. Она была энергичной маленькой леди, жаждущей помочь нашей кампании в защиту Саши, но ей не хватало физической силы, чтобы выдержать постоянное напряжение, поэтому ей часто приходилось отлеживаться в постели. К сожалению, у меня было столько дел, и я сама не очень хорошо себя чувствовала, так что я могла уделить ей совсем немного времени. Однако она не была прикована к постели и о многом могла позаботиться самостоятельно.
Однажды утром я ушла и оставила ее в сносном состоянии. Она хорошо выспалась и собиралась отдохнуть дома. Весь день я работала в офисе, а вечером выступала в нескольких организациях, разбросанных по всему городу. Последним был профсоюз сценических механиков и электромонтеров. Они должны были собраться к полуночи, но мне три часа пришлось ждать в узком душном коридоре, заваленном ящиками, один из которых служил мне стулом. Когда мне, наконец, предоставили слово, я увидела неприязнь на каждом лице. Выступать в атмосфере, наполненной враждебностью, запахами дешевого табака и прокисшего пива, было, как плыть против сильного течения. Когда я подытожила свое выступление, многие из присутствующих выразили готовность помочь в кампании в защиту Саши, но политиканы, занимающие официальные посты, были против. Беркман был, по их мнению, врагом страны, и им не хотелось иметь с ним ничего общего. Я оставила их разбираться в этом вопросе между собой.
Вернувшись в квартиру Слоунов, я не смогла открыть дверь. Я долго безрезультатно звонила, затем начала громко стучать. Наконец я услышала, как кто-то повернул ключ изнутри, и передо мной появилась женщина. Я узнала Перл, бывшую жену Роберта Майнора. Она с вызовом спросила, неужели я не заметила новый замок на двери и не догадалась, что это сделано, дабы помешать мне войти? Теперь она заботится о миссис Слоун, а меня в доме видеть не желают. Я в изумлении посмотрела на нее, затем оттолкнула и вошла внутрь. Дверь в комнату Долли была приоткрыта, и я увидела, что она лежит в постели в беспамятстве. Меня встревожило ее состояние, и я повернулась к женщине, требуя объяснений. Она лишь повторила, что миссис Слоун приказала сменить замок. Но я знала, что она лжет.
Я вышла на улицу. Занимался новый день; я не хотела будить Фитци, которой был так необходим сон. Я побрела в направлении Юнион-сквер. И снова меня, бездомное создание, выставили за дверь, как в те дни, которые, как мне казалось, миновали навсегда.
Я сняла меблированную комнату. Фитци тоже считала, что Долли не могла иметь ничего общего со сменой замка. Все знали, что Перл Майнор просто ненавидит всех друзей Боба. По неизвестной причине ко мне она испытывала особую неприязнь. Это было глупо с ее стороны, но я знала, что она воспитана в приюте, и ее ум и душу изуродовало несчастное детство.
В разгар этих суровых дней меня настигло еще одно, намного более ужасное потрясение. Я узнала, что мой племянник Дэвид Хохштайн отказался от отсрочки и записался добровольцем в армию. Его мать, не зная, какой удар ее ожидает, была на пути в Нью-Йорк, чтобы встретиться с ним. Моя сестра недавно потеряла мужа, который умер после непродолжительной болезни. Я боялась представить, как на нее повлияют новости о Дэвиде. Ее любимый сын, на которого она возлагала все свои надежды — солдат! Его молодая жизнь должна быть принесена в жертву тому, что Елена всегда ненавидела как самое ужасное из преступлений!
Как жестока и противоречива жизнь! Подумать только, Дэвид, ребенок Елены, по собственной воле отправляется в армию. Он никогда не был ни политически, ни социально сознательным, и поэтому я не удивилась, когда мне сказали, что он записался добровольцем. Я была уверена, что его не призовут. Несколько лет назад он перенес туберкулез, и, хотя теперь болезнь перешла в латентную стадию, легкие остались в том же плачевном состоянии, так что Дэвида должны были комиссовать. Новость о том, что он обратился в призывную комиссию в Нью-Йорке, а не в Рочестере, и ничего не сказал о своем здоровье, потрясла меня. Я не могла поверить, что мальчик поступил так, будто верил в войну и в этические притязания своей страны. Дети Елены были слишком похожи на родителей, чтобы считать, будто войны стоят того, чтобы сражаться, или хоть что-то решают. Что же могло побудить Дэвида добровольно пойти в армию, недоумевала я. Возможно, личные причины, или же вихрь событий застал его врасплох, и он не смог сопротивляться. Что бы там ни было, ужасно, что этот одаренный парень, артистическая карьера которого едва началась, был в рядах первых добровольцев.
Я поехала в Дэриен навестить Елену. Ее вид говорил сам за себя. Испуг в ее глазах внушал опасение, что она не переживет напрасной жертвы своего мальчика. Дэвид тоже был там, и мне хотелось поговорить с ним. Но я молчала. Несмотря на его родственную привязанность ко мне и мою любовь к нему, мы не были близки. Как я могла достучаться до его сознания? Я провозгласила, что решение о службе в армии — дело совести каждого мужчины. Как я могла пытаться навязать свои взгляды Дэвиду, даже если была бы надежда убедить его? Поэтому я безмолвствовала. Но я горячо спорила с Еленой, что ее сын был лишь одним из многих и ее слезы — всего лишь капля в океане слез, уже пролитых матерями всего мира. Однако абстрактные теории не для тех, чьи трагедии – все еще открытые раны. Я видела агонию на лице сестры и знала, что ничего не могу сказать или сделать, чтобы облегчить ее страдания. Я вернулась в Нью-Йорк продолжать кампанию в защиту Саши.
Каждый день приносил новые доказательства любви и уважения, которыми он пользовался на Ист-Сайде. Радикальная пресса на идише превзошла себя, отстаивая его дело. Особенно старался Шауль Яновский, редактор Freie Arbeiter Stimme. Это было очень приятно, поскольку он никогда не был слишком дружен ни с Сашей, ни со мной, и из-за наших взглядов на войну мы окончательно отдалились. Эйб Каган, редактор социалистической газеты Forward, тоже был солидарен с нами и подчеркивал необходимость поддержки Саши. На самом деле все в радикальных еврейских кругах с готовностью сотрудничали. Нам в помощь была создана специальная группа литераторов и поэтов, пишущих на идише, среди которых были Абрам Райзин, Моше Надир и Шолом Аш.
С этими популярными людьми мы организовали серию мероприятий, благотворительное театральное представление, в антракте которого выступали Аш и Райзин; массовый митинг в Купер-Юнион, где глава Объединенного профсоюза рабочих швейной промышленности Сидни Хиллман, Алекс Коэн, Моррис Сигман и другие выдающиеся участники рабочего движения высказались в защиту Саши. Большие митинги прошли и в Форвард-Холле, и в бруклинском Трудовом лицее. С той же целью был организован ряд мероприятий на английском. New York Call, ежедневная социалистическая газета выступила решительно против экстрадиции Саши. Было странно видеть, как это издание с таким воодушевлением поддерживает кампанию, учитывая, что оно ни слова не написало во время нашего ареста и суда.
К счастью, полиция не вмешивалась, и наши встречи посетили тысячи людей. Воодушевившись, мы организовали особое мероприятие в театре «Кесслер». Но маршал Мак-Карти, очевидно, решил, что я уже слишком долго злоупотребляю свободой слова, и поэтому меня стоит остановить «для моего же блага». Он заявил, что запретит митинг, если я попытаюсь выступить перед публикой. Поскольку цель мероприятия была слишком важна, чтобы рисковать его отменой, я обещала подчиниться.
Ш. Яновский, очень умный человек с острым языком выступал последним. Он красноречиво рассказывал о деле Биллингса-Муни и попытке боссов Сан-Франциско поймать Сашу в свои сети. Затем решил отдать должное маршалу Мак-Карти. «Он заставил Эмму замолчать, — заявил Яновский. – Но он слишком глуп, чтобы понять, что ее голос теперь зазвучит далеко за пределами этого театра». В этот момент я вышла на сцену с платком во рту. Публика визжала от смеха, топала ногами и кричала.
«Эту речь не остановишь», — кричали они.
Мак-Карти выглядел сконфуженно, но я сдержала обещание.
Агитация в защиту Саши распространялась по стране. Все больше рабочих объединений пополняло наш список, среди них была даже могущественная Региональная федерация Нью-Джерси. Было очень непросто достучаться до этой далеко не радикальной организации, и этот подвиг совершила Фитци. Она очаровывала людей и вдохновляла их действовать – и дело было не только в ирландском имени и красивых каштановых волосах, но и в ее утонченной деликатной натуре. Кроме ее близких друзей, мало кто мог разглядеть кельтский темперамент за ее спокойными манерами.
Наша деятельность в Нью-Йорке возросла до такого масштаба, что я уже не могла принимать многочисленные приглашения выступить на митингах в защиту Саши, приходившие из других городов. Мне пришлось выбирать наиболее важные предложения, и среди них были три лекции в Чикаго.
Моррис Хиллквит
Генеральный секретарь Объединения еврейских профсоюзов Макс Пайн и помощник М. Файнстоун жаждали послать социалистического адвоката Морриса Хиллквита в Олбани вместе с делегацией, которая должна была обратиться к губернатору Уитману с протестом против экстрадиции Саши. Я знала Морриса Хиллквита много лет. Впервые приехав в Нью-Йорк, я начала посещать совместные собрания анархистов и социалистов, среди которых были братья Хильковичи. Одно событие тех дней особенно мне запомнилось. Дело было на празднике Йом Киппур, который мы отмечали в знак протеста против еврейской ортодоксии. Вместо традиционного поста и молитв — горы угощений, танцы и разговоры о вольнодумстве. Набожные евреи возмутились нашему осквернению священного Дня всепрощения, и их сыновья большой толпой пришли, чтобы встретиться с нашими парнями в эпичной битве. Саша, который всегда любил подраться, разумеется, был вожаком и отлично отражал атаки. Пока на улице шла драка, анархисты и социалисты продолжали выступать в зале, тогда же как раз говорил молодой Моррис Хилькович. С тех пор прошло более двух десятков лет, Хилькович сменил фамилию на более благозвучную – Хиллквит — и стал успешным адвокатом, ведущим теоретиком марксизма и важной фигурой в Социалистической партии. Мне никогда не был близок социализм, хотя среди моих друзей было много социалистов. Они нравились мне тем, что были более свободными и возвышенными, чем их убеждения. Мистера Хиллквита я знала не очень хорошо, но считала, что его работам не хватает широты взгляда. У нас не было ничего общего; он высоко поднялся в глазах респектабельного сообщества, а я осталась парией.
Война и особенно участие Америки в этом танце смерти, изменила позицию и круг общения многих людей. Союзники, имевшие общие идеи, теперь отдалились друг от друга, а те, кого в прошлом разделяла пропасть, теперь были накрепко связаны. Моррис Хиллквит осмелился выступить против войны. Неудивительно, что теперь он оказался в одной лодке с Александром Беркманом, Эммой Гольдман и их единомышленниками. Яростные атаки на него со стороны наших общих врагов и его прежних товарищей сократили пропасть между нами и нивелировали теоретические разногласия. Действительно, мне был намного ближе Хиллквит, чем многие товарищи, чьи социальные идеи были дискредитированы. Тем не менее довольно странно было встретиться с человеком впервые за двадцать семь лет.
Хиллквиту, вероятно, было всего на три-четыре года больше, чем Саше, но выглядел он старше по меньшей мере на пятнадцать лет. Усталый взгляд, седые волосы, лицо, изрезанное морщинами. Он добился успеха, известности и богатства. Вся Сашина жизнь была страданием, но какое же разное впечатление производили эти двое! Однако Хиллквит остался простым в общении, вел себя обходительно, и вскоре мы поладили.
Его не слишком обнадеживали Сашины перспективы. В любой другой момент было бы несложно отменить экстрадицию. Но обвинение в преступном сговоре против государства в период военной истерии — дело не особо перспективное.
Мистер Хиллквит был кандидатом в мэры Нью-Йорка от социалистов, и потому был чрезвычайно занят, но без колебаний откликнулся на приглашение выступить с рабочей делегацией перед губернатором Уитманом. Его предвыборные митинги были первыми мероприятиями подобного рода, которые не вызывали отвращения из-за своей бессмысленности. Я не думала, что Хиллквит на посту мэра добьется большего, чем кто-либо другой, но не сомневалась в искренности его намерений. Его избирательная кампания имела высокую антивоенную пропагандистскую ценность. Она представляла единственную возможность использовать свободу слова в этой обезумевшей от истерии стране, и как опытный оратор и умный адвокат Моррис Хиллквит знал, как в своем плавании безопасно лавировать среди грозных патриотических скал.
Я была рада, что он так удачно воспользовался возможностями избирательной кампании, но все же отклонила приглашение его брата принять в ней участие. Я рассказала ему, как мне нравилось слушать гениального Морриса и его антивоенные речи. «Почему бы тогда тебе не присоединиться к нам? — предложил он. – Ты могла бы очень помочь нашей кампании». Он попытался убедить меня в порядке исключения отказаться от своего неприятия политических методов. «Подумай только, сколько бы ты могла сделать, чтобы остановить волну военного безумия», — уговаривал он.
Но со временем я слишком полюбила Морриса, чтобы помогать ему в политической борьбе. Такого и врагу не пожелаешь, не то что друзьям.
Наша работа по защите Саши и узников Сан-Франциско получила неожиданный и многообещающий импульс благодаря вестям из России: в Петрограде и Кронштадте прошли демонстрации в нашу поддержку. Таким был ответ на послание, которое мы отправили советам рабочих, солдат и матросов вместе с эмигрантами, уехавшими в мае и июне. Мы подкрепили письма депешами, которые успешно доставили в Россию наш друг Исаак Гурвич и расторопная секретарша Паулина после того, как стало известно об обвинениях против Саши и ситуации в Сан-Франциско. Я пришла к Саше с радостью в сердце, зная, как много значит для него демонстрация солидарности в России. Я старалась выглядеть спокойной, но вскоре он почуял неладное. Услышав эти славные вести, он просиял, а его взгляд наполнился удивлением. Но, как обычно в случаях глубокого волнения, он молчал. Мы сидели в тишине, и наши сердца бились в унисон, полные благодарности к Матушке-России.
Вопрос был в том, как наилучшим образом использовать демонстрации в России. У нас были хорошие связи и каналы информирования рабочих организаций, через встречи или рассылку циркуляров, но нужны были и другие средства, чтобы заинтересовать тех, кто мог заступиться за наших друзей в Сан-Франциско. Саша предложил мне посоветоваться с его другом Эдом Морганом, бывшим социалистом, ныне членом организации Индустриальные рабочие мира. Он активно защищал Муни и, как считал Саша, мог здорово помочь в его деле.
Я знала Моргана уже некоторое время. Он был добрым малым, искренним и неутомимым в достижении целей. Но я не была уверена в его способностях, и он был ужасно болтлив. Я не сомневалась в его готовности сделать, что мы скажем, но не верила, что он сможет добиться значительных результатов в Вашингтоне. Я ошибалась. Эд Морган оказался волшебником. За короткое время он предал наше дело большей огласке, чем мы за несколько месяцев. Первым делом в столице он выяснил, какие утренние газеты предпочитает президент Вильсон, затем завалил их редакции новостями о возмущении жителей России по поводу сфабрикованного дела в Сан-Франциско. Далее Морган сошелся с влиятельными чиновниками в Вашингтоне, ознакомил их с событиями на Побережье и заручился их поддержкой. Результатом усилий этого человека стал приказ президента Вильсона провести федеральное расследование ситуации с рабочими в Сан-Франциско.
Я повидала слишком много официальных расследований и не возлагала на очередное больших надежд, однако была вероятность, что скелеты в шкафу Большого бизнеса и Фикерта с соучастниками вытащат, наконец, на всеобщее обозрение. Морган и другие наши соратники из профсоюзов были более оптимистичны. Они ожидали полного оправдания и освобождения Биллингса, Муни и их товарищей, а также Саши. Я не могла разделить их уверенность, что не мешало мне восхищаться выдающимися достижениями Эда Моргана.
Через некоторое время из России пришли еще более важные вести. На массовом митинге была принята резолюция, предложенная матросами Кронштадта, которая призывала арестовать мистера Фрэнсиса, посла Америки в России, и удерживать в заложниках до тех пор, пока не освободят узников Сан-Франциско и Сашу. Делегация вооруженных матросов двинулась к американскому посольству в Петрограде, чтобы выполнить это решение. Наша старая соратница Луиза Бергер, которая в числе других русских эмигрантов вернулась на родину после Революции, присутствовала в качестве переводчицы. Мистер Фрэнсис торжественно заверил делегацию, что это ошибка, и жизни Муни, Биллингса и Беркмана ничего не угрожает. Но матросы настаивали, и мистер Фрэнсис в их присутствии телеграфировал в Вашингтон и пообещал приложить все усилия, чтобы американское правительство освободило узников Сан-Франциско.
Угрозы матросов, видимо, подействовали на посла, в итоге президент Вильсон был вынужден принимать меры. Что бы ни говорилось в послании президента губернатору Уитману, наша делегация застала его в очень сговорчивом настроении. Кроме того, количество всегда производит впечатление на политиков, а наша делегация состояла из ста человек, представлявших порядка миллиона организованных рабочих Нью-Йорка. С ними были Моррис Хиллквит и Гарри Вайнбергер, которые убедили губернатора, что Александр Беркман не один и что против его экстрадиции выступят рабочие по всей стране. После этого мистер Уитман решил телеграфировать окружному прокурору Фикерту, чтобы тот прислал ему материалы дела, и пообещал отложить окончательное решение до тех пор, пока тщательно не ознакомится с обвинительным заключением против Саши.
Мы одержали победу, хотя она лишь временно отсрочила разбирательства. Но вместо того, чтобы выслать запрошенные документы, прокурор Сан-Франциско ответил Олбани, что «они не будут настаивать на экстрадиции Беркмана в данный момент». Мы все прекрасно знали, что Фикерт не может представить материалы дела, так как в них нет ни крупицы доказательств, что Саша как-то связан с взрывом.
Если требование об экстрадиции не будет официально выдвинуто в течение регламентированного законом срока — тридцати дней, — Сашу нельзя будет удерживать в тюрьме. Начальнику «Гробницы» не терпелось от него избавиться; администрация сказала, что Саша уже и без того достаточно нарушил тюремный порядок. Его многочисленные посетители, стопки писем и сообщений, которые он получал, добавили работы тюремной администрации, не говоря уже о беспокойстве остальных заключенных, заинтересовавшихся делом Беркмана. «Заберите его, ради всех святых! — уговаривал начальник. – Вы сами вышли под залог, почему бы не вытащить и его?» Я заверила его, что процесс идет, и я с радостью избавлю его от хлопот по поводу Сашиного присутствия. Но мой друг решил остаться в «Гробнице» еще на тридцать дней, чтобы сдержать обещание, данное адвокатом. Сан-Франциско сообщил губернатору Уитману, что нужно больше времени для подготовки запрошенных материалов. Хотя по закону Сашу не могли заставить их дожидаться, Вайнбергер согласился, чтобы доказать, что в документах Фикерта нам нечего бояться. Уорден недоверчиво уставился на меня. Анархист, готовый сдержать обещание, которое даже не он сам давал! «Вы, ребята, совершенно чокнутые! — сказал он. – Где это видано, чтобы человек хотел остаться в тюрьме, когда у него есть возможность выйти?» Он добавил, что будет хорошо обращаться с Сашей, и, может быть, я шепну о нем словечко мистеру Хиллквиту, который определенно станет следующим мэром Нью-Йорка. Я попыталась объяснить, что не имею влияния на будущего социалистического мэра, но все напрасно. Это определенно анархистская строптивость, повторял Уорден, отказывать в помощи собрату, который был к нам так дружелюбен.
Америка, воюющая всего семь месяцев, уже превзошла в жестокости все европейские страны с трехлетним опытом участия в этой бойне. Некомбатанты и отказники из всех социальных слоев заполняли тюрьмы. Новый Закон о шпионаже превратил стану в дом умалишенных, где каждый региональный и федеральный чиновник, как и большая часть гражданского населения словно с цепи сорвались. Они сеяли страх и разрушение. Срыв публичных митингов и массовые аресты, суровые приговоры, запрет радикальных изданий и суды против редакторов, избиения рабочих — даже убийства стали главной забавой патриотов.
В Бисби, штат Аризона, двенадцать сотен членов ИРМ были избиты и вывезены за границу штата. В Талсе, штат Оклахома, семнадцать их товарищей измазали дегтем, обсыпали перьями и полумертвыми бросили в полынь. В Кентуки доктора Бигалоу, сторонника единого налога и пацифиста, похитили и высекли за речь, которую он собирался произнести. В Милуоки группу анархистов и социалистов постигла еще более страшная участь. Их деятельность вызвала гнев и зависть лишенного духовного сана католического священника. Особенно его разозлила дерзость молодых итальянцев, которые перебивали его на уличных митингах. Он натравил на них полицию, и те накормили толпу дубинками и свинцом. Анархист Антонио Форнасьер был убит на месте. Еще один товарищ, Аугусто Маринелли, смертельно ранен и умер в больнице через пять дней. В перестрелке несколько офицеров получили легкие ранения. Последовали аресты. В итальянских клубах прошли обыски, литература и картины были уничтожены. Одиннадцать человек, в том числе женщин, назначили виновными в организации беспорядков, спровоцированных бандитами в форме. В то время, когда итальянцы находились под арестом, в полицейском участке прогремел взрыв. Виновных не нашли, но заключенные предстали перед судом за эту бомбу. Присяжные совещались всего семнадцать минут и вынесли обвинительный приговор. Десять мужчин и Мэри Нардини приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы каждого, и государство отобрало пятилетнюю дочку Мэри, хотя ее родные были готовы о ней позаботиться.
По всей стране распространялось безумие ура-патриотизма. Сто шестьдесят членов ИРМ арестовали в Чикаго и судили по обвинению в государственной измене. Среди них был Билл Хейвуд, Элизабет Герли Флинн, Артуро Джованитти, Карло Треска и наш старый товарищ Кассий Кук. Доктор Уильям Робинсон, редактор журнала New York: Critic and Guide был арестован за высказывание своего мнения о войне. Гарри Уоллас, глава Лиги человечности и автор книги «Втянутые в европейскую войну», был приговорен к двадцати годам лишения свободы за лекцию, прочитанную в Давенпорте, штат Айова. Еще одной жертвой этого террора стала Луиза Оливеро, идеалистка, лучшая представительница женской половины Америки: она получила в Колорадо сорок пять лет лишения свободы за циркуляр, где выражала свое отвращение к мировому кровопролитию. Во всех Соединенных Штатах едва ли был город, где в тюрьмах не томились бы мужчины и женщины, которых не смогли принудить участвовать в патриотической бойне.
Фрэнк Литтл
Самым зверским преступлением стало убийство Фрэнка Литтла, члена исполнительного комитета ИРМ, и еще одного бедолаги, которому не посчастливилось иметь немецкую фамилию. Фрэнк Литтл был калекой, но это не остановило бандитов в масках. Глубокой ночью они вытащили беспомощного человека из его постели в Бьютте, штат Монтана, отнесли в уединенное место и повесили на железнодорожной эстакаде. Еще с одним «иностранным агентом» расправились подобным же образом, после чего выяснилось, что комната, в которой он жил, была украшена огромным американским флагом, а свои деньги он вложил в облигации свободы1.
Покушения на жизнь и свободу слова дополнялись давлением на СМИ. Согласно Закону о шпионаже и подобным актам, принятым в разгар военной лихорадки, главный почтмейстер стал абсолютным диктатором над прессой. Невозможной стала даже частная пересылка любой газеты, которая выступала против войны. Первой жертвой пала Mother Earth, за ней последовали Blast, Masses и другие издания, вдобавок были выдвинуты обвинения против их редакторов.
Реакционеры были не единственными виновниками этой патриотической вакханалии. Сэм Гомперс, глава Американской федерации труда, отдал ее на растерзание апологетам войны. Эту славу разделила либеральная интеллигенция во главе с Уолтером Липпманом, Льюисом Постом и Джорджем Крилом и социалисты, такие как Чарльз Эдвард Рассел, Артур Буллард, Инглиш Уоллинг, Фелпс Стоукс, Джон Спарго, Саймонс и Гент. Социалистическая военная фобия, резолюция их конференции в Миннеаполисе, специальный патриотический поезд, украшенный красными, белыми и синими лентами, и призыв ко всем работникам поддержать войну — все это помогло уничтожить здравый смысл и справедливость в Соединенных Штатах.
С другой стороны, Индустриальные рабочие мира и те социалисты, которые не отступились от идеалов, взращенных слепой самонадеянностью, тоже помогли посеять семена урожая, который они сейчас пожинали. До тех пор пока гонения были направлены только против анархистов, они отказывались замечать и даже комментировать эту проблему в своих изданиях. Ни одна газета ИРМ не выступила с протестом, когда нас арестовали и судили. На социалистических митингах ни один оратор не осудил подавление Blast и Mother Earth. New York Call считал, что вопрос свободы слова заслуживает лишь нескольких небрежных строк, если это не касается издания непосредственно. Когда Дэниэл Кифер, упорный борец за свободу, послал им заметку с протестом, она появилась в газете тщательно цензурированной, и все упоминания наших журналов, Саши и меня были удалены. Эти глупцы были неспособны предвидеть, что реакционные меры, которые изначально всегда направлены против наиболее непопулярных идей и их носителей, со временем будут обязательно применены и против них. Теперь американские гунны больше не делали различий между радикальными группами: либералов, членов ИРМ, социалистов, проповедников и профессоров заставили заплатить за их прежнюю недальновидность.
По сравнению с волной патриотической преступности запрет Mother Earth был не самой важной проблемой. Но для меня это оказалось большим ударом, чем перспектива провести два года в тюрьме. Ни один отпрыск из плоти и крови не мог поглотить мать настолько, как мое дитя, высосавшее меня до капли. Более десяти лет борьбы, изматывающих турне в поддержку журнала, много беспокойства и горя были связаны с изданием Mother Earth, а теперь его жизнь прекратили одним ударом! Мы решили продолжать работу в другой форме. В ответ на рассылку, в которой сообщалось о запрете журнала и планах на новые публикации, пришло много обещаний помочь. Некоторые, впрочем, не захотели иметь ничего общего с этой затеей. Было безрассудством бросить вызов провоенным настроениям, господствующим в стране, писали они. Поддержки от них ждать не следует — они не могли позволить себе попасть в неприятности. Я слишком хорошо знала, что последовательность и мужество, как и талант — редчайшее дарование. Бену, который был так мне близок, к сожалению, недоставало обоих. Если я терпела его десять лет, как я могла осуждать других за стремление избежать опасности?
Новый проект должен был увлечь Бена. Идея Mother Earth Bulletin («Вестник Матушки-земли») пришлась ему по вкусу, и с привычным рвением он немедленно принялся воплощать ее в жизнь. Но мы слишком отдалились друг от друга. Бен хотел, чтобы в «Вестнике» не было ни слова о войне; он доказывал, что полно других вопросов для обсуждения и дальнейшая оппозиция правительству наверняка разрушит то, что мы создавали столько лет. Нужно быть более осторожными, более практичными, настаивал он. Слышать такие рассуждения от человека, который довольно дерзко высказывался против войны, было просто немыслимо. Видеть Бена в этой роли было странно и смешно. Перемена в нем, как это всегда с ним бывало, произошла без всякой причины или логики.
Наши натянутые отношения не могли продолжаться. Однажды разразилась буря, и Бен ушел. Навсегда. Апатично, не уронив и слезы, я опустилась на стул. Фитци была рядом, успокаивала, гладя меня по голове.
1 Выпускались в США во время Первой мировой войны.