Глава 45

Дети России стремятся домой. — Отважный Билл Шатов, лидер угнетенных рабочих. — Лев Троцкий доводит публику до экстаза. — Саша и Эмма пишут манифест. — Вудро Вильсон объявляет всеобщую мобилизацию. — Лига против воинской повинности проводит первое заседание. — Саша ломает ногу, но не сдается. — Митинг в «Харлем-Ривер». — Безнадежное дело Томаса Муни. — Первые аресты и суды над антимилитаристами. — Пресса как неожиданный союзник. — Бесчинство на митинге в Хантс Пойнт Палас. — 3000 долларов от старого товарища. — Больше никаких митингов. — Эмма, Саша и их товарищи арестованы. — Эмма выходит под залог. — Бен бросает товарищей в беде. — Судилище в День рождения. — Допрос присяжных. — Битые козыри обвинения. — Самооборона в суде.

Ненавистные Романовы, наконец, были свергнуты, царь и его клика лишились власти. И не в результате политического переворота: эта грандиозная цель была достигнута всенародным восстанием. Еще вчера безмолвный, веками томящийся под пятой безжалостного абсолютизма, униженный и оскорбленный русский народ восстал и потребовал то, что ему причитается, и заявил на весь мир, что самодержавию и деспотизму в этой стране отныне настал конец. Эти славные вести были первым проблеском жизни на огромном европейском кладбище войны и разрушения. Они вдохновляли всех свободолюбивых людей, наполняя их новой надеждой, но никто так не чувствовал дух Революции, как выходцы из России, разбросанные по всему миру. Они видели, как любимая Матушка-Россия показывает им пример мужества и дерзновения.

Россия была свободной; всё так, да не совсем. Политическая независимость была лишь первым шагом на пути к новой жизни. Какой прок от «права», думала я, если экономические условия остались неизменными. Я слишком хорошо понимала суть демократии, чтобы верить в смену политических декораций. Зато я неизменно верила в самих людей, в российские народные массы, которые теперь пробудились для осознания своих власти и возможностей. Заключенные и сосланные мученики, которые боролись за освобождение России, воспряли духом, и многие из их надежд воплотились в жизнь. Они возвращались с сибирских ледяных равнин, из темниц и ссылок. Они возвращались, чтобы объединиться с народом и принять участие в строительстве — экономическом и социальном — новой России.

Америка тоже внесла свою лепту. После первой же новости о свержении царя тысячи беженцев устремились обратно на родину, которая теперь стала землей обетованной. Многие жили в Соединенных Штатах десятилетиями, обрели здесь семью и дом. Но сердцем они оставались с Россией, а не со страной, которую обогащали своим трудом, но которая, несмотря на это, презирала их как «чужестранцев». Россия ждала обратно, гостеприимно распахнув двери для своих сыновей и дочерей. Словно ласточки при первых признаках весны, они полетели домой: православные и революционеры, они были едины в одном — в любви и тоске по родной земле.

Прежняя ностальгия снова начала бередить души — Сашину и мою. Все эти годы мыслями мы были с Россией, нам были близки ее дух и сверхчеловеческая борьба за освобождение. Но мы уже пустили корни в нашей приемной стране. Мы научились любить ее природное величие и красоту, восхищаться мужчинами и женщинами, борцами за свободу, американцами самого благородного сорта. Я чувствовала себя одной из них, настоящей американкой — в первую очередь душой, а не из-за того, что было написано на клочке бумаги. Двадцать восемь лет я жила, мечтала и работала для этой Америки. Саша тоже разрывался между желанием вернуться в Россию и необходимостью продолжать кампанию в защиту жизни Муни, чей смертный час приближался так быстро. Мог ли Саша бросить этого обреченного человека и других, чья жизнь висела на волоске?

А потом Вильсон решил, что Соединенные Штаты должны присоединиться к европейской бойне, чтобы защищать демократию. Россия нуждалась в своих революционных изгнанниках, но теперь Саша и я чувствовали, что Америке мы нужны больше. Мы решили остаться.

Объявление войны Соединенными Штатами встревожило и привело в ужас большинство пацифистов из среднего класса. Некоторые посоветовали прекратить нашу антимилитаристскую деятельность. Одна участница нью-йоркского Colony Club (клуб «Колония»), которая неоднократно предлагала пожертвования на антивоенную деятельность в европейских странах, теперь требовала свернуть агитацию. Так как я отвергла все ее предыдущие предложения, я могла смело ответить ей, что настоящая благотворительность начинается дома. Я не вижу причин отказываться от позиции по отношению к войне, которой я придерживалась четверть века, из-за того, что Вудро Вильсон устал от напряженного ожидания. Я не могла изменить своих убеждений лишь потому, что он перестал быть «слишком гордым», чтобы позволить американским парням воевать, пока он сам и другие государственные мужи отсиживаются дома.

После провала псевдорадикалов весь груз антивоенной деятельности пал на плечи более мужественных и боевых товарищей. Наша группа, в частности, удвоила усилия, и я лихорадочно металась между Нью-Йорком и соседними городами, выступая и организовывая кампании.

Русские изгнанники и беженцы готовились к отъезду на родину, и мы собирали для них провизию, одежду и деньги. Большинство были анархистами, и им не терпелось принять участие в восстановлении своей страны на фундаменте равенства и братства. Организацией возвращения в Россию занимался наш товарищ Уильям Шатов, среди друзей известный как Билл.

Владимир Сергеевич (Большой Билл) Шатов

Этот революционный анархист, вынужденный искать в Америке убежища от тирании русского самодержавия, в Соединенных Штатах десять лет вел жизнь настоящего пролетария и всегда был в гуще борьбы за права рабочих. Трудясь в качестве разнорабочего, грузчика, машиниста, печатника, Билл познал тяготы, бесправие и унижения, которые сопутствуют жизни рабочего-иммигранта. Человека послабее это могло бы привести к духовной гибели, но Билл имел идеалы, обладал неиссякаемой энергией и проницательным умом. Он посвятил жизнь просвещению русских беженцев, был прекрасным организатором, красноречивым оратором и мужественным человеком. Эти качества помогли ему объединить в одну организацию различные мелкие группы русских в Америке. Он в высшей степени успешно сумел превратить их в мощную и сплоченную организацию, известную как Союз русских рабочих, которая действовала на территории Соединенных Штатов и Канады. Ее целью было воспитание и революционное просвещение широкого круга русских рабочих, которых пыталась заманить в ловушку греко-католическая церковь Америки, подобно тому, как это происходило у них на родине. Билл Шатов и его товарищи годами работали, чтобы открыть своим темным русским братьям глаза на их экономическое положение и просвещать их относительно важности организованного сотрудничества. Большинство были неквалифицированными трудягами, которые вкалывали по много часов и безжалостно эксплуатировались на самой черной работе в шахтах, на заводах и железных дорогах. Благодаря энергии и самоотдаче Билла эти массы постепенно объединились в мощную организацию повстанцев.

Какое-то время Шатов также был управляющим Центра Феррера, и в этом качестве его интеллект и энтузиазм оказались столь же эффективными, как и во всем, за что он брался.

Не менее приятным Билл был в личном общении. Обаятельный и жизнерадостный, он был прекрасным товарищем, на него можно было положиться в любой непредвиденной и сложной ситуации. Верный и отважный друг, Билл вызвался сопровождать Сашу, когда тому грозила опасность нападения сыщиков в Сан-Франциско из-за деятельности в защиту Муни. Во время Сашиной поездки по разным городам Билл выступал в качестве добровольного телохранителя, и для меня большим облегчением было знать, что любой человек, который попробует причинить Саше вред, будет иметь дело с нашим храбрым Биллом.

Услышав первые новости о чуде, которое произошло в России, Шатов принялся организовывать тысячи своих радикальных соотечественников, желающих вернуться на родину. Как настоящий капитан корабля, он собирался обеспечить всем безопасную дорогу, не задумываясь о себе. Он сказал, что уедет последним, когда мы начали его убеждать, что его опыт и способности будут полезнее в России, чем в Америке. Он задержался здесь до тех пор, пока его отъезд стал едва ли не рискованным.

Я слышала о том, что в Нью-Йорке какое-то время находятся Александра Коллонтай и Лев Троцкий. От Коллонтай я получила несколько писем и экземпляр ее книги о женской доле в мире труда. Она предлагала встретиться, но у меня не получилось выкроить время. Позже я пригласила ее на ужин, но она не смогла прийти из-за болезни. Льва Троцкого я тоже никогда раньше не встречала, но мне повезло оказаться в городе, когда объявили о прощальном митинге, на котором он должен был выступить перед отъездом в Россию. Я посетила это собрание. После нескольких довольно скучных ораторов представили Троцкого. Мужчина среднего роста, с худощавым лицом, рыжеватыми волосами и всклокоченной рыжей бородой, энергично вышел вперед. Его речь, сперва на русском, потом на немецком, была мощной и мобилизующей. Я не была согласна с его политической позицией, он был меньшевиком (социал-демократом), и поэтому чужд нам. Но его анализ причин войны был блестящим, критика неэффективности Временного правительства в России едкой, а изложение условий, которые привели к Революции, информативным. Он завершил свое двухчасовое выступление словами благодарности трудящимся родной земли. Публика была доведена до экстаза, и мы с Сашей с энтузиазмом присоединились к овациям, которыми проводили оратора. Мы полностью разделяли его глубокую веру в будущее России.

После митинга мы подошли к Троцкому попрощаться. Он знал о нас и поинтересовался, когда мы планируем приехать в Россию, чтобы помочь в восстановлении страны. «Мы обязательно встретимся там», — сказал он.

Мы с Сашей удивлялись иронии судьбы, из-за которой меньшевик Троцкий был нам ближе, чем наш товарищ, наставник и друг Петр Кропоткин. Война порождала вынужденный союз политических противников, и мы задавались вопросом, будет ли Троцкий нам так же близок, когда мы, наконец, приедем в Россию, путешествие в которую не отменили, но отложили.

Вскоре после отъезда Троцкого отбыла и первая группа наших товарищей. Мы устроили им веселые проводы, закатив грандиозную вечеринку, куда пришли многие американские друзья, которые также щедро жертвовали средства на нужды уезжающих. Саша придумал обратиться с манифестом к русским рабочим, крестьянам и солдатам, и мы написали его как раз вовремя, чтобы отправить с группой. Среди отъезжающих было множество мужчин и женщин, которые сотрудничали с нами во время различных кампаний в Blast и Mother Earth. Манифест поручили отвезти Луизе Бергер и С.Ф., нашим самым близким и надежным друзьям. Мы призывали народ России заявить Вашингтону протест против приговоров Тому Муни и Уоррену Биллингсу. Мы считали, что это последний оставшийся способ спасти невинно осужденных людей.

В ходе своей подготовки к войне Америка могла бы поспорить с деспотиями Старого Света. Мобилизация, к которой Великобритания прибегла через полтора года войны, была объявлена Вильсоном в течение месяца после того, как Соединенные Штаты решили вмешаться в европейский конфликт. Вашингтон был не настолько щепетилен относительно прав своих граждан, как британский парламент. Академический автор New Freedom («Новая свобода»), не колеблясь, разрушил все демократические принципы одним ударом. Он уверял мир, что Америкой движут высокие гуманные мотивы, ее цель — демократизация Германии. Что ж с того, если ради ее достижения пришлось превратить Соединенные Штаты в Пруссию? Рожденных свободными американцев следовало насильно запихнуть в военную форму, согнать, как скот, и отправить через океан удобрять поля Франции. Благодаря этой жертве они покроют себя славой, продемонстрировав превосходство Своей Страны — «Tis of Thee»¹ над «Die Wacht am Rhein»². Ни одному американскому президенту до сих пор не удавалось так дурить народ, как Вудро Вильсону, который на словах выступал за демократию, но действовал деспотично, официально и неофициально, и которому все же удавалось поддерживать миф, что он защищает человечество и свободу.

У нас не было иллюзий относительно судьбы предложенного Конгрессу законопроекта о воинской повинности. Мы считали эту меру полным отрицанием всех прав человека, похоронным звоном по свободе совести и были полны решимости бороться с ней безоговорочно. Мы не надеялись остановить волну ненависти и насилия, которую неизбежно вызовет воинская повинность, но считали, что следует как минимум донести до общества, что в Соединенных Штатах еще остались те, кто сохранил свою душу и намерен оставаться верным принципам во что бы то ни стало.

Мы решили созвать конференцию в редакции Mother Earth, чтобы обсудить учреждение Лиги против мобилизации и составить манифест, который разъяснил бы народу Америки опасность призыва на военную службу. Мы также запланировали массовый митинг в знак протеста против планов заставить американских мужчин подписывать себе смертный приговор в виде принудительной воинской повинности.

Из-за ранее запланированных лекций в Спрингфилде, штат Массачусетс, я не могла присутствовать на конференции, назначенной на 9 мая. Но так как туда собирались Саша, Фитци, Леонард Эббот и другие здравомыслящие друзья, я не переживала из-за ее итогов. Предполагалось, что на конференции будет обсуждаться вопрос, стоит ли Лиге против мобилизации агитировать мужчин не становиться на учет. По дороге в Спрингфилд я написала короткое заявление, высказав свою позицию по этому вопросу. Я послала его с запиской Фитци, попросив зачитать на собрании. Я считала, что, поскольку я женщина и не обязана идти на службу, я не имею права давать людям какие-то советы на этот счет. Становиться или нет орудием убийства – решение должно оставаться вопросом личной совести. Как анархистка я не могу себе позволить вершить судьбы других людей, написала я. Но могу обещать тем, кто отказывается быть принужденным к службе, что я буду защищать их дело и поддержу их поступок в любом случае.

К тому времени, как я вернулась из Спрингфилда, Лига против мобилизации была учреждена, а для массового митинга, назначенного на 18 мая, арендовали казино «Харлем-Ривер». Те, кто участвовал в конференции, согласились с моим мнением относительно воинского призыва.

В разгар нашей работы с Сашей случилась серьезная неприятность. Я снова жила в маленькой комнате позади редакции Mother Earth по 125-й улице, а Саша с Фитци переехали с Blast в помещение этажом выше, которое раньше занимал наш друг Стюарт Керр. Телефон в доме был только в моем кабинете, и однажды Саша, торопясь ответить на звонок, поскользнулся и скатился по крутой лестнице. Осмотр показал, что у него порваны связки левой стопы, и врач прописал ему постельный режим. Саша и слушать не хотел; с таким количеством работы и недостатком помощников об отдыхе не может быть и речи, заявил он. Превозмогая сильнейшую боль и передвигаясь на костылях, он был настроен посетить митинг в казино «Харлем-Ривер».

18 мая мы с Фитци использовали все женские уловки, которые только могли придумать, чтобы убедить нашего калеку остаться дома, но он настоял на том, что пойдет с нами. Спуститься с лестницы и сесть в такси ему помогали двое дюжих товарищей, тем же самым образом ему помогли войти в зал.

Помещение заполнила почти тысяча людей, среди них было множество новоиспеченных солдат и их подруг, которые создавали много шума. Сотни полицейских и сыщиков рассредоточились по залу. Когда заседание началось, несколько молодых «патриотов» попытались прорваться к входу на сцену. Мы были готовы к подобной ситуации и пресекли эту выходку.

Митинг вел Леонард Эббот, на сцене находились Гарри Вайнбергер, Льюис Фрайна, Саша, я и ряд других противников воинской повинности. Мужчины и женщины различных политических убеждений поддержали нашу позицию по этому вопросу. Все выступающие решительно осудили закон о мобилизации, который собирался подписать президент. Саша был особенно великолепен. Уложив поврежденную ногу на стул и опершись рукой о стол, он излучал силу и непокорность. Человек безупречного самообладания, в тот вечер он проявил исключительную выдержку. Никто в огромной аудитории не предполагал, что он испытывает сильную боль, и ничто не давало повода думать, что он беспокоится о своем беспомощном состоянии на случай, если нам не удастся мирно закончить митинг. Саша говорил с удивительной ясностью, твердостью и силой, которых в его речи я раньше не замечала.

Будущие герои шумели во время всех выступлений, но, когда я вышла на сцену, начался кромешный ад. Они глумились и улюлюкали, пели «Звездное знамя» и размахивали американскими флажками. Посреди этого гвалта раздался голос новобранца: «Я хочу выступить!» Терпение публики весь вечер подвергалось испытаниям, какие-то люди постоянно перебивали ораторов. И теперь по всему залу стали подниматься мужчины, предлагая нарушителю спокойствия заткнуться, или его вышвырнут из зала. Я знала, к чему это могло привести, ведь полиция только и ждала возможности прийти на помощь патриотичным хулиганам. Кроме того, я не хотела отказывать в праве свободы слова даже солдату. Повысив голос, я попросила всех позволить мужчине высказаться. «Мы собрались здесь, чтобы протестовать против принуждения и требовать права думать и действовать в соответствии с велением совести, — сказала я. – Так что мы должны признать право оппонента говорить, спокойно выслушать и оказать ему то же уважение, которого мы требуем к себе. Этот молодой человек, без сомнения, верит в справедливость своего дела, как мы верим в свое, и он готов отдать за него свою жизнь. Поэтому я предлагаю всем встать в знак уважения к его явной искренности и выслушать в тишине». Все до единого в зале поднялись.

Солдат, вероятно, еще никогда не выступал перед такой большой аудиторией. Он выглядел испуганным и начал говорить дрожащим голосом, который едва достигал сцены, хотя парень находился совсем близко. Он промямлил что-то о «немецких деньгах» и «предателях», сбился и внезапно замолчал. Потом, повернувшись к своим товарищам, закричал: «О, черт! Давайте убираться отсюда!» Вся шайка побрела к выходу, размахивая флажками под смех и аплодисменты.

Вернувшись домой с митинга, мы услышали, как разносчики газет рекламируют экстренный вечерний выпуск — проект о мобилизации стал законом! Днем мобилизации назначили 4 июня. Мне подумалось, что в этот день американская демократия будет похоронена.

Мы считали, что 18 мая было началом периода исторической важности. Для нас с Сашей этот день имел и глубоко личное значение — двенадцатая годовщина со дня его освобождения из Западной тюрьмы Пенсильвании. Впервые за эти годы мы были вместе в одном городе и на одной сцене.

Толпы посетителей осаждали нашу редакцию с утра до поздней ночи; в основном молодые люди в поисках совета, стоит ли им идти на войну. Разумеется, мы знали, что среди них были и подсадные утки, подосланные, чтобы спровоцировать нас на совет этого не делать. Однако большинство составляли перепуганные юнцы, взбудораженные и недоумевающие, что им делать. Это были беспомощные создания, которых собирались принести в жертву Молоху. Мы были на их стороне, но считали, что не имеем права решать за них этот жизненно важный вопрос. Были здесь и обезумевшие от горя матери, умолявшие нас спасти их мальчиков. Они сотнями приходили, писали и звонили. Днями напролет звонил телефон; наши редакции были заполнены людьми, стопки писем приходили из всех уголков страны с запросами о Лиге против мобилизации, предлагая поддержку и вдохновляя нас продолжать работу. В этом бедламе нам приходилось готовить к печати очередные выпуски Mother Earth и Blast, писать манифест и распространять объявления о нашем будущем митинге. Когда мы пытались уснуть по ночам, нас поднимали с постели звонки журналистов, которые хотели знать, что мы собираемся предпринять дальше.

Митинги против мобилизации проходили и за пределами Нью-Йорка, и я занималась организацией ячеек Лиги. На одном таком собрании в Филадельфии появилась полиция с дубинками наперевес, угрожая побоями публике, если я посмею заикнуться о призыве. Я продолжала говорить о свободе, которой добился народ в России. По завершении митинга пятьдесят человек уединились в отдельном помещении, где мы учредили Лигу против мобилизации. Подобный способ мы использовали во многих городах.

Спустя неделю после митинга в казино «Харлем-Ривер» я получила телеграмму от Тома Муни, сообщавшую о безнадежности его дела и просившую передать призыв к жителям страны. В телеграмме говорилось:

Сан-Франциско

25 мая 1917 года

Высший суд сегодня судил Оксмана. Верховный судья Анджеллотти назвал доказательства вины Оксмана неоспоримыми. Специальный комитет, назначенный Рабочим советом и Советом строительной отрасли Сан-Франциско, лично предстал перед главным прокурором Уэббом, требуя объяснить отклонения ходатайства судьи Гриффина, который признал ошибку в моем деле. Главный прокурор сказал, что в материалах дела ошибки нет и доказать обратное будет невозможно.

Широкая огласка, массовые демонстрации абсолютно необходимы для успешного исхода дела. Калифорнийская толпа линчевателей отчаянно борется за свое спасение.

Это исключает новый суд, разве что случится непредвиденное. Предайте эти факты широкой огласке.

Том Муни

Приговор Уоррену Биллингсу, несмотря на полное доказательство его невиновности, вынудил сторону защиты внимательно изучить свидетелей обвинения. Практически каждый из них оказался марионеткой окружного прокурора Чарльза Фикерта, и несколько свидетелей признались, что их вынудили дать обвинительные показания угрозами или подкупом. Обнаружилось, что присяжных подговаривали агенты Торговой палаты. Было слишком поздно спасать Биллингса, но защита подготовилась к тому, что будет происходить во время суда над Томом Муни.

Фикерт понял, что некоторых его прежних помощников, изобличенных как лжесвидетели и профессиональные проститутки, нельзя использовать против Муни. Поэтому он подготовил других свидетелей того же сорта, звездой среди которых был некий Фрэнк Оксман, якобы скотовод с Запада. Муни осудили, главным образом основываясь на показаниях Оксмана. Он рассказал, что в День Боеготовности был в Сан-Франциско и якобы видел, как Муни оставил чемодан (предположительно, со взрывчаткой) на углу улицы, по который проходил маршрут парада. Следствие доказало, что Оксмана не было в Сан-Франциско в день парада. Кроме того, было предоставлено письмо Оксмана своему другу Ф. Ригаллу, в котором свидетель предлагал приятелю подзаработать, дав показания против Муни. Ригалл в то время был на Ниагарском водопаде и никогда не бывал в Сан-Франциско. Доказательства лжесвидетельства Оксмана были такими очевидными, что окружному прокурору Фикерту пришлось привлечь его к суду. Несмотря на все это, невзирая даже на признание судьи Франклина Гриффина, что Муни осудили на основании ложных показаний, Высший суд Калифорнии отказался вмешиваться в это дело. Муни был обречен на смерть!

Тем временем широкомасштабная кампания в защиту Муни, которую Саша начал около года назад, стала приносить плоды. Дело подхватили радикальные и прогрессивные трудовые организации по всей стране, им также заинтересовались многие либеральные организации, а также влиятельные персоны. Работа по спасению осужденного мужчины от виселицы не останавливалась ни на минуту.

1 июня на митинге за мир на Мэдисон-сквер-гарден, инициированном радикальными антивоенными организациями, несколько наших молодых товарищей были арестованы за распространение афиш митинга в Хантс Пойнт Палас, назначенного на 4 июня. Узнав об этом, мы отправили письмо окружному прокурору, взяв на себя всю ответственность за деятельность арестованных парней. Мы отметили, что если раздавать листовки — преступление, мы, их авторы, виновны. Мы с Сашей подписали письмо и наклеили срочную марку для быстрого ответа. Но ответа не последовало, и в отношении нас не было принято никаких мер.

В числе арестованных парней были Моррис Бекер, Льюис Крамер, Джозеф Уолкер и Льюис Штернберг. Их обвинили в сговоре с целью подстрекательства против закона о мобилизации. Дело рассматривал федеральный судья Юлиус Майер. Крамера и Бекера признали виновными, но присяжные попросили смягчить наказание последнему. В понимании судьи смягчением наказания было оскорбительное обличение подсудимых. Он обозвал Крамера трусом и дал ему максимальный срок — два года в федеральной тюрьме Атланты и десять тысяч долларов штрафа. Бекер получил год и восемь месяцев и аналогичный штраф. Остальных парней, Штернберга и Уолкера, оправдали. Гарри Вайнбергер, как обычно, очень умело построил защиту и обжаловал приговор. Льюис Крамер, находясь в «Гробнице» в ожидании перевода в Атланту, отказался становиться на воинский учет и был осужден еще на год.

Июньский номер Mother Earth вышел в черной обложке, на которой было изображено надгробие с надписью «Памяти американской демократии». Мрачное оформление журнала было впечатляющим и эффективным. Никакие слова не могли настолько красноречиво передать трагедию, превратившую Америку — некогда знаменосца свободы — в могильщика своих собственных идеалов.

Мы собрали все до последнего пенни, чтобы напечатать особенно большой тираж. Мы хотели выслать номер каждому федеральному служащему, каждому редактору в стране и распространить журнал среди молодых рабочих и студентов. Наших двадцати тысяч экземпляров едва хватило, чтобы обеспечить собственные нужды. Это как никогда заставило нас ощутить собственную бедность. К счастью, на помощь пришел неожиданный союзник: газеты Нью-Йорка! Они перепечатали отрывки из нашего манифеста против мобилизации, а некоторые даже опубликовали весь текст и таким образом познакомили с ним миллионы читателей. Теперь они массово цитировали наш июньский номер и печатали обширные редакторские комментарии по поводу его содержания.

Пресса всей страны бесновалась из-за того, что мы игнорировали закон и президентские указы. Мы были признательны им за то, что они разнесли наши голоса по всей стране — голоса, еще вчера звучавшие напрасно. Газеты также неплохо разрекламировали наш митинг, назначенный на 4 июня.

Наша суматошная эмоциональная жизнь не способствовала быстрому выздоровлению Саши. Он продолжал страдать от сильной боли и дискомфорта. Большинство статей ему приходилось писать в постели или взгромоздив ногу на стул. Он едва ковылял на костылях, но снова был непреклонен в своем решении посетить массовый митинг. Мы знали, что он страдает, но он шутил и ворчал на нас с Фитци за то, что мы «создаем слишком много шума».

Когда мы находились за несколько кварталов до Хантс Пойнт Палас, нашему извозчику пришлось остановиться. Перед нами, насколько хватало глаз, колыхалось море людей: плотная толпа, насчитывающая десятки тысяч людей. По периметру расположились пешие и конные полицейские, а также огромное количество солдат в хаки. Они выкрикивали приказы, ругались и толкали толпу с тротуара на дорогу и обратно. Извозчик не мог проехать дальше, и невозможно было провести Сашу до зала на костылях. Пришлось объезжать пустыри, чтобы добраться до черного хода в Палас. Там мы натолкнулись на десятки патрульных повозок, оснащенных прожекторами и пулеметами. Полицейские, стоявшие на входе, не узнали нас и отказались пускать внутрь. Знакомый репортер шепнул о том, кто мы такие, старшему сержанту. «А, ну тогда все в порядке, — крикнул он. – Но больше никого не пускаем – зал переполнен”.

Сержант солгал: зал был едва ли наполовину полон. Полицейские не пускали людей внутрь, а в семь часов приказали запереть двери. Отправляя восвояси рабочих, они впускали в зал десятки пьяных матросов и солдат. Балконы и передние ряды были заполнены ими. Они громко разговаривали, отпускали сальные шуточки, издевались, ухали и в целом вели себя, как мужчины, готовые сделать мир безопасным для демократии.

В комнате за сценой находились чиновники из министерства юстиции, члены федеральной прокуратуры, маршалы Соединенных Штатов, сыщики из «анархистского отряда» и журналисты. Все было будто бы готово к кровопролитию. Представители закона и порядка были на взводе и ожидали столкновений.

Среди «иностранных агентов» в зале и на сцене присутствовали мужчины и женщины, известные в сфере образования, искусства и литературы. Одной из них была известная ирландская мятежница миссис Шихи-Скеффингтон, вдова писателя-пацифиста, убитого в ходе Дублинского восстания в прошлом году. Сторонница мира и защитница свободы и справедливости, она была очень милым и кротким существом. В ней воплотился дух нашего собрания, уважение к человеческой жизни и свободе, которое тем вечером стремилось найти публичное выражение.

Когда митинг начался и Леонард Эббот занял свое место, солдаты и матросы приветствовали его улюлюканьем, свистом и топотом. Это не произвело должного впечатления, и мужчины в униформе стали бросать с балкона на сцену электрические лампочки, которые выкручивали из светильников. Несколько лампочек угодили в вазу с букетом красных гвоздик, которая с грохотом полетела на пол. Началась суматоха, люди вскакивали и с негодованием требовали от полиции вывести хулиганов вон. Джон Рид, который был с нами, попросил капитана полиции отдать приказ о выдворении нарушителей, но тот отказался вмешиваться.

После многочисленных призывов председателя, которые поддержали несколько женщин из зала, восстановилась относительная тишина. Но ненадолго. Каждому оратору приходилось проходить одно и то же испытание. Даже матери будущих солдат, изливавшие свою боль и гнев, были освистаны дикарями в униформе дядюшки Сэма.

Стелла была одной из матерей, которые обратились к аудитории. Она впервые должна была предстать перед подобным сборищем и терпеть оскорбления. Ее сын был еще слишком молод и не подлежал призыву, но она разделяла горе и страдания других, не столь удачливых родителей, и могла выразить протест за тех, у кого не было возможности говорить. И, хотя ее много раз перебивали, она выдержала все и покорила публику искренностью и проникновенностью своей речи.

Саша выступал следующим, за ним следовали другие ораторы, а я должна была высказаться последней. Саша поднялся на сцену, отказавшись от помощи. Медленно и с большим трудом он взобрался на несколько ступеней и прошел по сцене к стулу, поставленному для него рядом с рампой. И снова, как 18 мая, ему пришлось балансировать на одной ноге, уложив другую на стул и опираясь о стол рукой. Он стоял прямо, с высоко поднятой головой, стиснув зубы и пристально глядя на хулиганов. Публика поднялась и приветствовала Сашу долгими аплодисментами в знак уважения за его боевой вид, несмотря на травму. Демонстрация воодушевления, очевидно, привела в ярость патриотов, большинство из которых, очевидно, были под действием алкоголя. Сашу встретили криками, свистом, топотом и истеричным визгом женщин, сопровождавших солдат. Перекрикивая гам, зазвучал хриплый голос: «Хватит! С нас довольно!» Но Сашу это не испугало. Он начал говорить, громче и громче, то отчитывая хулиганов, то взывая к их разуму, то выказывая им полное презрение. Его слова, казалось, произвели на них впечатление. Они притихли. Внезапно рослый бугай из первых рядов заорал: «Давайте все на сцену! Хватайте этого дезертира!» Все мгновенно вскочили на ноги. Некоторые побежали, чтобы задержать солдата. Я бросилась к Саше. Насколько могла громко я закричала: «Друзья, друзья, подождите, стойте!» Мое внезапное появление привлекло всеобщее внимание. «Солдаты и матросы были посланы сюда, чтобы устроить беспорядки, — увещевала я присутствовавших. – Полиция с ними заодно. Если мы потеряем голову, случится кровопролитие, и пролита будет наша кровь !» Послышались крики: «Она права!» «Правильно!» Я воспользовалась этой паузой. «Ваше присутствие здесь, — продолжала я, – и огромная толпа снаружи, которая криками приветствует каждое слово, которое она может расслышать, доказывают, что вы не верите в насилие, и вы осознаете, что война — самое жестокое насилие. Война убивает намеренно, безжалостно и губит жизни невинных людей. Нет, не мы пришли сюда, чтобы устроить бунт. Мы не должны поддаться на провокацию. Разум и горячая вера более убедительны, чем вооруженная полиция, пулеметы и дебоширы в солдатской форме. Это мы сегодня продемонстрировали. Нам предстоит услышать еще много ораторов, некоторые из них весьма известны в Америке. Но ничего из того, что они или я можем сказать, не превзойдет тот прекрасный пример, который вы сейчас продемонстрировали. Поэтому я объявляю митинг закрытым. Спокойно выходите, запевайте наши воодушевляющие революционные песни, и пусть эти солдаты следуют своей трагической судьбе, которую они пока не могут осознать из-за собственного невежества».

Эмма Гольдман выступает на демонстрации против призыва

Мотив «Интернационала» зазвучал под возгласы одобрения, песню подхватила многоголосая толпа снаружи. Они терпеливо ждали пять часов, и каждое слово, которое до них долетало через открытые окна, отзывалось в их сердцах. На протяжении митинга их аплодисменты громом доносились до нас, как и эта торжественная песня.

В комнате, где заседал комитет, ко мне подбежал журналист из New York World. «Ваше самообладание спасло положение», — поздравил он меня. «Но что же вы напишете в своей газете? — спросила я. – Расскажете ли о скандале, который попытались устроить солдаты, и об отказе полиции приструнить их?» Он пообещал, что так и сделает, но я была уверена, что правдивый репортаж не опубликуют, даже если у журналиста хватит мужества его написать.

На следующее утро World объявила: «Митинг Лиги против мобилизации в Хантс Пойнт Палас сопровождался беспорядками. Многие пострадали, двенадцать человек арестованы. Солдаты в униформе насмехались над выступающими. По окончании встречи на соседних улицах начался настоящий бунт».

Эти «беспорядки» придумала редакция, что казалось намеренной попыткой предотвратить все грядущие протесты против мобилизации. Полиция поняла намек. Они издали приказ, запрещавший владельцам залов сдавать помещения для любых митингов с участием Александра Беркмана и Эммы Гольдман. Даже владельцы залов, с которыми мы сотрудничали годами, не смели ослушаться. Им очень жаль, говорили они; арестов они не боятся, но военные угрожали их жизни и собственности. Мы сняли Форвард-Холл на Восточном Бродвее, который принадлежал Еврейской социалистической партии. Для наших целей он был мал, едва ли вмещал тысячу человек, но ничего другого нам не удалось найти в целом Нью-Йорке. Испуганное молчание пацифистских и антимилитаристских организаций, которым они встретили закон о мобилизации, сделали продолжение работы крайне важным для нас. Мы назначили митинг на 14 июня.

Нам не понадобилось печатать афиши. Мы просто сообщили в газеты, и они сделали все за нас. Они осудили наглость, с которой мы продолжали антивоенную деятельность и резко критиковали власти за то, что те не найдут на нас управы. На самом деле полицейские работали сверхурочно, пытаясь задержать уклонистов. Они арестовали тысячи людей, но всё больше мужчин отказывались вставать на воинский учет. Газеты не писали о реальном положении дел, они не собирались информировать читателей о том, что огромное количество американцев имеют мужество не повиноваться правительству. Из своих источников мы узнали, что тысячи отказывались обращать оружие против таких же людей, никакого отношения не имевших к истинным причинам этой бойни.

Как-то раз, когда я диктовала письма своей секретарше, в редакцию Mother Earth вошел старик и спросил Беркмана. Саша был занят в задней комнате. Поглощенная работой, я даже не предложила посетителю сесть. Я указала за спину, давая понять, что он может войти. Через несколько минут Саша позвал меня. Он представил своего посетителя, Джеймса Холбека, который долгие годы был подписчиком Mother Earth и Blast; они познакомились в Сан-Франциско. Имя было знакомым, и я вспомнила, что этот мужчина всегда откликался на наши просьбы о помощи. Саша сказал, что товарищ хочет сделать взнос на нужды нашего движения. Нам отчаянно нужны были деньги на кампанию, и я обрадовалась, что кто-то выступил с предложением помочь. Я вспомнила равнодушный прием, который оказала Холбеку, и смутилась, когда он передал мне чек. Я извинилась, объяснив, насколько мы были заняты, но он сказал, что все понимает и все в порядке. Он сообщил, что у него мало времени, и быстро попрощавшись, направился к выходу. Взглянув на чек, я удивилась сумме, которая там была указана — три тысячи долларов. Я была уверена, старый товарищ ошибся, и поспешила вернуть его. Но он отрицательно покачал головой и заверил, что никакой ошибки не было. Я умоляла его вернуться в редакцию и рассказать что-нибудь о себе. Я не могла взять деньги, не будучи уверенной, что у него остались средства к существованию в таком преклонном возрасте.

Он рассказал, что шестьдесят лет назад эмигрировал в Америку из Швеции. Он с юных лет был бунтарем, а судебное убийство наших чикагских товарищей сделало его анархистом. Четверть века он прожил в Калифорнии, занимаясь виноделием, и скопил немного денег. Его собственные потребности были скромны, а родственников в Соединенных Штатах у него не было, поскольку он так и не женился. Три его сестры на родине были обеспечены и получат небольшое наследство после его смерти. Он очень интересовался кампанией против мобилизации и, поскольку сам был слишком стар, чтобы принимать в ней активное участие, решил передать немного денег на нашу деятельность. Нам не стоит испытывать угрызений совести по поводу чека, заверил он нас. «Мне восемьдесят, — добавил он, – и мне недолго осталось. Мне бы хотелось знать, что то немногое, что я могу пожертвовать, будет полезно делу, в которое я верил большую часть жизни. Мне не хочется, чтобы Государство или Церковь нажились на моей смерти». Простота нашего пожилого товарища, его преданность делу и этот щедрый жест поразили нас слишком глубоко для формальных благодарностей. Нашу признательность выразило рукопожатие, и он ушел так же скромно, как и пришел. Мы положили его чек в банк — он послужил для основания фонда на антивоенную деятельность.

Наступило 14 июня, день нашего митинга в Форвард-Холле. Ближе к вечеру меня позвали к телефону, и незнакомый голос предупредил, чтобы я не ходила на митинг. Мужчина сообщил, что узнал о заговоре с целью убить меня. Я спросила его имя, но он отказался представиться и не согласился встретиться. Я поблагодарила его за интерес к моему благополучию и положила трубку.

Я шутя сказала Саше и Фитци, что мне стоит написать завещание. «Но, скорее всего, я доживу до отвратительной старости», — заметила я. Однако, чтобы быть готовой к любому повороту событий, я решила оставить записку, указав, что «3000 долларов, которые передал Джеймс Холбек, должны остаться в распоряжении Александра Беркмана, моего давнего друга и соратника, и могут быть истрачены на антивоенную кампанию и поддержку заключенных отказников». Долги редакции следует выплатить из фонда Mother Earth, состоящего из 329 долларов; наш запас литературы следует продать, а вырученные средства использовать на нужды движения. Личную библиотеку я завещала своему младшему брату и Стелле. Единственную недвижимость, маленькую ферму в Оссининге, которую мой друг Болтон Холл недавно переписал на меня, я оставила Иану Киту Баллентайну, сыну Стеллы. Саша и Фитци заверили этот документ своими подписями.

Когда мы доехали до Восточного Бродвея, где находился Форвард-Холл, нас встречали, но не заговорщики, а целый отряд полиции. По крайней мере, нам так показалось, судя по количеству «лучших представителей» Нью-Йорка, которые выстроились вдоль улицы и по всей Рутжерс-Сквер, что примыкала к месту проведения митинга. Толпу оттеснили к дальнему концу площади. Те, кому удалось пробраться в здание, оказались запертыми внутри, их удерживали, словно заключенных. Никаким заговорщикам, имевшим планы покушения на мою жизнь, и близко не удалось бы подойти ко мне или Саше: так тесно нас окружили рослые полицейские, которые торопились затолкать нас в здание.

В зале было не продохнуть. Здесь была уйма полиции и масса федеральных чиновников, но ни одного солдата. В Форвард-Холле, наверное, ни разу не было столько американской публики. Казалось, люди поняли, что свобода высказывания на тему войны и мобилизации стала редкостью, и им не терпелось выразить свою поддержку.

Митинг прошел очень оживленно, и наша программа была выполнена без заминок. Но в завершении всех мужчин призывного возраста в зале задержали полицейские и арестовали тех, кто не предъявил военный билет. Очевидно, федеральные власти намеренно использовали наш митинг как ловушку. Поэтому мы решили больше не проводить публичных митингов, если не сможем быть уверены, что уклонисты на них не появятся. Мы решили сосредоточиться на печатном слове.

На следующий день мы все были заняты в своих офисах. Саша с Фитци на втором этаже готовили следующий номер Blast, я работала со своим новым секретарем Паулиной, а наш друг Карл «Швед» рассылал брошюры. Он был верным и надежным товарищем, который помогал нам уже долгое время, сначала в Чикаго, организовывая мои лекции, затем в Сан-Франциско, работая в редакции Blast, а теперь и в Нью-Йорке. Карл был одним из самых надежных и уравновешенных людей в наших рядах. Ничто не могло разозлить его или заставить бросить однажды начатое дело. В редакции ему помогали еще два активных товарища, Уолтер Мерчант и Уильям Бейлс, настоящие американские бунтари.

Сквозь гул голосов и стрекотание печатной машинки внезапно мы услышали тяжелый топот ног на лестнице, и, прежде чем кто-то успел выйти посмотреть, в чем дело, в кабинет ворвалась дюжина мужчин. Предводитель шайки взволнованно воскликнул: «Эмма Гольдман, вы арестованы! Беркман тоже, где он?» Это был маршал Томас Мак-Карти. Я знала его в лицо; в последнее время на наших митингах против мобилизации он всегда околачивался рядом со сценой, всем видом выражая нетерпение и готовность наброситься на выступающих. В газетах сообщалось, что он несколько раз телеграфировал в Вашингтон, запрашивая разрешения на наш арест.

«Надеюсь, вы получите медаль, которой так добиваетесь, — сказала я ему. – Но все равно вы должны показать мне ордер». Вместо этого он достал июньский номер Mother Earth и потребовал ответа, являюсь ли я автором статьи против мобилизации, которая была там опубликована. «Разумеется, — ответила я. — Раз там стоит мое имя. Кроме того, я беру на себя ответственность за всё, что напечатано в журнале. Но где ваш ордер?» Мак-Карти заявил, что ордер ему не нужен, в Mother Earth содержится достаточно предательских материалов, чтобы послать нас за решетку на долгие годы. Он пришел, чтобы нас забрать, и лучше нам поторопиться.

Я не торопясь подошла к лестнице и крикнула: «Саша, Фитци, тут у нас посетители, они пришли нас арестовать!» Мак-Карти и несколько его людей грубо оттолкнули меня и бросились в редакцию Blast. Помощники маршала завладели моим столом и стали просматривать книги и брошюры на полках, бросая их в кучу на пол. Один сыщик схватил Уильяма Бейлса, самого молодого парня в нашей группе, и заявил, что он тоже арестован. Уолтеру Мерчанту и Карлу приказали держаться подальше, пока не закончится обыск.

Я отправилась в свою комнату, чтобы переодеться, зная, что для меня уже приготовлен бесплатный ночлег. Один из мужчин бросился, чтобы меня задержать, схватив за руку. Я вырвалась. «Если вашему начальнику не хватает смелости прийти сюда без телохранителей-бандитов, — сказала я, — он должен хотя бы научить вас себя вести. Я не собираюсь убегать. Я только хочу нарядиться для приема, который нас ожидает, и не могу пригласить вас в качестве моей горничной». Офицеры, которые рылись в моем столе, грубо рассмеялись. «С ней нужно быть осторожнее, — заметил один полицейский. – Но всё в порядке, офицер, пусть идет в свою комнату». Когда я вернулась с книгой и небольшим туалетным набором, оказалось, что Фитци и Саша, который еще передвигался на костылях, уже были внизу. С ними был Мак-Карти.

«Мне нужен список членов Лиги против мобилизации», — потребовал он.

«Мы всегда готовы принять в доме наших друзей-полицейских, — ответила я. – Но мы достаточно осторожны, чтобы не рисковать именами и адресами тех, кто не может себе позволить роскоши быть арестованным. Мы не держим в редакции список противников мобилизации, и вы не сможете узнать, где он».

Процессия отправилась вниз по лестнице к ожидающим автомобилям, Мак-Карти и его банда впереди, мы с Сашей за ними. Позади два помощника вели Бейлса, а за ним шли офицеры из «отряда взрывников». Мы с Сашей получили почетное место в машине главного маршала. Мы почти летели по переполненным улицам, пугая людей визгом клаксона и заставляя их бросаться врассыпную. Дело было после шести вечера, и массы рабочих выходили из проходных заводов, но Мак-Карти не позволял водителю притормаживать и не обращал внимания на отчаянные сигналы дорожных регулировщиков, стоящих вдоль нашего маршрута. Когда я сказала, что он превышает скорость и ставит под угрозу жизни пешеходов, он важно ответил: «Я представляю правительство Соединенных Штатов».

В казенном доме к нам присоединился Гарри Вайнбергер, наш воинственный защитник и верный друг. Он потребовал немедленно предъявить обвинения и освободить нас под залог, но арест намеренно запланировали на вечер — у чиновников закончился рабочий день. Нас приказали отвезти в «Гробницу».

На следующее утро мы предстали перед мировым судьей Хичкоком. Прокурор Гарольд Контент, федеральный поверенный округа Нью-Йорк, обвинил нас в «преступном сговоре против призыва» и потребовал, чтобы нам назначили высокий залог. Мировой судья установил размер залога по двадцать пять тысяч долларов за каждого. Мистер Вайнбергер протестовал, но тщетно.

В «Гробнице» несколько дней нас держали в полной изоляции. Позже мы узнали, что налетчики забрали из редакции Mother Earth и Blast всё, что могли унести, включая перечень подписчиков, чековые книжки и тираж наших изданий. Они также конфисковали нашу корреспонденцию, рукописи книги, а также мои отпечатанные лекции об американской литературе и другие ценные материалы, которые мы собирали годами. Антигосударственные тексты были представлены работами Петра Кропоткина, Эррико Малатесты, Макса Штирнера, Уильяма Морриса, Фрэнка Харриса, Чарльза Эрскина Вуда, Джорджа Бернарда Шоу, Ибсена, Стриндберга, Эдварда Карпентера, великих русских писателей и прочих опасных подрывателей основ.

Друзья поспешили к нам на помощь, проявив истинную солидарность. Дорогие товарищи Майкл и Энни Кон предлагали огромные суммы денег. Агнес Инглис из Детройта выслала материальную помощь, то же самое сделали многие другие товарищи из разных уголков страны. Столь же вдохновляющим было отношение многих бедных рабочих. Они не только пожертвовали свои скудные сбережения, но даже предложили продать свои безделушки, чтобы собрать залог в пятьдесят тысяч долларов, который требовало правительство Соединенных Штатов.

Я хотела, чтобы Сашу выкупили первым из-за его больной ноги, которая все еще нуждалась в лечении. Сама я была не против задержаться в «Гробнице», где я отдыхала и наслаждалась увлекательной книгой, которую мне выслала Маргарет Андерсон. Это был «Портрет художника в юности» Джеймса Джойса. Я раньше не читала этого автора и была очарована его талантом и оригинальностью.

Федеральные власти не торопились освобождать нас из тюрьмы. Недвижимость общей стоимостью триста тысяч долларов, которая была предложена в качестве нашего залога, отказались принимать из-за формальности, придуманной помощником федерального поверенного Контента, который заявил, что в счет залога принимаются только наличные. Было собрано достаточно денег, чтобы выкупить одного из нас. Саша, галантный как всегда, отказался выходить первым, поэтому залог был выплачен за меня, и я оказалась на свободе.

Хотя газеты едва ли могли проверить, кто помог собрать для меня залог, New York World имела дерзость напечатать в номере за 22 июня историю о том, что «бытует мнение, что кайзер предоставил $25000 для освобождения Эммы». Это демонстрировало, до чего может дойти пресса, чтобы помочь властям избавиться от нежелательных элементов.

Федеральный суд присяжных предъявил нам обвинение в сговоре с целью сорвать «избирательную» мобилизацию. Максимальное наказание за это преступление составляло два года лишения свободы и десять тысяч долларов штрафа. Слушание назначили на 27 июня. У меня было только пять дней, чтобы подготовиться к защите, а Саша все еще оставался в «Гробнице». Крайне важно было сосредоточить все наши усилия на сборе денег на выплату залога за него.

Но был еще Бен, снова неспособный решить вопросы жизни и смерти и переживающий очередную депрессию. По его апелляции на кливлендский приговор еще не было принято решения. Он вернулся в Нью-Йорк, когда мы начали кампанию против мобилизации, и с обычным рвением взялся за работу. Всё шло хорошо несколько недель, пока Бен снова не стал жертвой своих эмоциональных потрясений, как это часто с ним случалось. На этот раз причиной была молодая женщина из его воскресной школы. Ей не грозили ни опасность, ни нужда, а ее ребенок должен был родиться только через несколько месяцев. Но Бен не выдержал. В самый разгар антивоенной кампании он уехал в Чикаго к будущей мамочке. Его неспособность оставаться на своем посту в такой критический момент одновременно раздражала и ранила меня. Я тщетно старалась оправдать отсутствие у него упорства и мужества тем, что он не мог предвидеть наш арест. Но он не вернулся, даже когда узнал, что мы в заключении. Разве это не было изменой? Мысль о том, что Бен отрекся от меня в час нужды, была невыносимой. Я чувствовала себя глубоко обиженной и униженной одновременно.

Наконец нам удалось собрать двадцать пять тысяч долларов наличными на залог для Саши, и 25 июня его освободили из «Гробницы». Мы были единодушны относительно предстоящего суда, не верили в закон и его механизмы и знали, что не стоит рассчитывать на правосудие. Поэтому мы решили полностью игнорировать то, что для нас являлось чистым фарсом, и отказаться от судебного разбирательства. Если это не сработает, мы примем участие в процессе, но не для того, чтобы защищаться, а чтобы публично выразить свои идеи. Мы решили идти в суд без адвоката. Не потому, что были недовольны нашим защитником, Гарри Вайнбергером. Напротив, мы не могли мечтать о лучшем адвокате и более преданном друге. Он уже оказал нам столько услуг, что их не покрыла бы никакая денежная компенсация, и делал это, полностью осознавая, что мы не сможем заплатить соразмерную сумму. Мы очень ценили Гарри и чувствовали себя с ним в безопасности. Но процесс будет иметь смысл, только если мы сможем превратить зал суда в платформу для провозглашения идей, которые мы защищали всю свою сознательную жизнь. В этом нам не помог бы никакой адвокат, а ничего другого нам не было нужно.

Гарри Вайнбергер с пониманием отнесся к нашей позиции, но категорически не советовал ждать обвинения сложа руки. Это не произведет на американский суд никакого впечатления, заверил он, мы получим максимальное наказание, и никаких целей для нашего движения не достигнем. Но если мы будем защищаться сами, он окажет нам любую легальную помощь и даст все возможные советы.

За день до суда я собрала в отеле «Бреворт» ряд людей, которым поведала о намерении игнорировать обвинение. Присутствовали Фрэнк Хэррис, Джон Рид, Макс Истман, Гилберт Роу и другие. После того, как я объяснила, зачем организовала эту встречу, Фрэнк Харрис, с которым мы дружили много лет, воодушевился идеей. «Эмма Гольдман и Александр Беркман, главные апологеты активного сопротивления, встречают своих врагов сложа руки — вот это номер! Великолепно!» — воскликнул он. В любом европейском суде подобная позиция стала бы величественным жестом, заявил он, но американский судья воспримет это как высшую степень пренебрежения, а репортеры не поймут, что с нами делать, подобно жрецам, которые две тысячи лет назад не знали, как быть с плотником из Назарета. Фрэнк не думал, что нам позволят осуществить наш план, но в любом случае он был с нами, и мы могли в полной мере рассчитывать на его поддержку.

Джон Рид не верил, что сознательно соваться в клетку льва – стоящая затея. Он считал, что если уж делать это, то нужно бороться до конца. Однако каким бы ни было наше решение, он поможет нам во всем.

Макса Истмана не впечатлила наша идея. По его мнению, мы могли добиться большего в судебных разбирательствах, если бы нас защищал компетентный адвокат. Важнее, чтобы мы остались на свободе и продолжали антивоенную деятельность, чем отправились в тюрьму, не исчерпав все законные методы.

Был вторник 27 июня, 10 утра, когда мы с Сашей, который все еще передвигался на костылях, вошли в переполненный зал заседаний Федерального суда, чтобы предстать перед обвинителями. Судья Юлиус Майер и помощник окружного прокурора Соединенных Штатов Гарольд Контент были на местах, тщательно скрывая прусскую воинственность под толстым слоем американизма, подобно женщине, гримом маскирующей морщины на лице. Их окружали актеры второго плана, ждущие очереди сыграть свои роли в этой постановке. Позади разместилась толпа солдат, региональных и федеральных чиновников, зрителей, похожих на вооруженных грабителей, и целый отряд репортеров. Американские флаги и банты добавляли пафоса этой сцене. В зал попали лишь несколько наших друзей.

Я ходатайствовала об отсрочке на основании того, что Александр Беркман страдает от травмы ноги и не может вынести напряжение долгих судебных заседаний. Кроме того, нас отпустили под залог лишь несколько дней назад, и у нас не было времени ознакомиться с материалами обвинения. Прокурор Контент заявил протест, и судья Майер отклонил мое ходатайство.

После этого я заявила, что ввиду явного намерения правительства превратить суд в преследование, мы предпочитаем не принимать участия в разбирательствах. Его Честь, очевидно, раньше о таком не слышал. Он выглядел озадаченным. Затем объявил, что назначит нам адвоката. «В наших свободных Соединенных Штатах даже самым бедным предоставляется право на юридическую защиту», — сообщил он. Мы отказались, и суд решил продолжить слушание после обеденного перерыва. За обедом мы посовещались с Гарри Вайнбергером и друзьями и вернулись в зал суда в полной боевой готовности.

27 июня мне как раз исполнилось сорок восемь лет. Двадцать восемь из них я провела в активной борьбе против принуждения и несправедливости. Соединенные Штаты олицетворяли концентрированное принуждение, и я не могла мечтать о лучшем празднике, чем принять этот вызов. Было радостно осознавать, что мои друзья, несмотря на напряженный момент, не забыли об этом событии. Когда я вернулась в зал заседаний, они преподнесли мне цветы и подарки. Проявление любви и уважения в этот особенный день тронули меня до глубины души.

В итоге нас силой заставили активно участвовать в слушании, и мы с Сашей решили извлечь из этой ситуации максимум пользы. Мы были намерены вырвать у своих врагов малейшую возможность для пропаганды своих идей. Если нам это удастся, то голос анархизма впервые с 1887 года прозвучит в американском суде. Ничего не имело значения по сравнению с подобным достижением.

Я знала Сашу двадцать восемь лет. Я могла предвидеть, как он поведет себя в стрессовой или неожиданной ситуации – насколько в принципе один человек может предсказать действия другого. Но Саша в качестве блестящего адвоката — это было открытием даже для меня, его старейшей соратницы. К концу первого дня мне стало почти жаль несчастных присяжных, которых он допрашивал часами. Саша разил потенциальных присяжных вопросами, будто пулями, выявляя их осведомленность в социальных, политических и религиозных вопросах, заставляя их корчиться при разоблачении их невежества и предрассудков, почти убедив своих оппонентов в том, что им не подобает судить умных людей. Его юмор и очаровательные манеры пленили зрителей.

Когда Саша закончил допрашивать присяжных, они явно вздохнули с облегчением. Я же продолжила экзаменовать их на тему брака, развода, полового образования молодежи и контроля рождаемости. Помешают ли мои радикальные взгляды на эти проблемы вынести беспристрастный вердикт? Стоило больших усилий донести до них свои вопросы. Меня часто прерывал федеральный прокурор, вовлекая в препирательства, и судья неоднократно просил меня придерживаться тем, «относящихся к делу».

Мы прекрасно понимали, что двенадцать человек, которых мы, наконец, выбрали, не могут вынести беспристрастный вердикт. Но в ходе проверки присяжных нам удалось раскрыть социальные проблемы, связанные с судебным процессом, создать атмосферу свободы и затронуть вопросы, которые раньше никогда не звучали в нью-йоркском суде.

Прокурор Контент начал с заявления, что он намерен доказать, будто в своих публикациях и выступлениях мы призывали мужчин не становиться на воинский учет. В качестве доказательства он продемонстрировал экземпляры Mother Earth, Blast и наш манифест против мобилизации. Мы с готовностью признали себя авторами каждого написанного в них слова, однако настаивали, чтобы сторона обвинения процитировала строки, в которых дается совет не вставать на учет. Так как это оказалось невозможным, Контент вызвал Фитци в качестве свидетеля и попробовал заставить ее сказать, что мы работали ради получения прибыли. Хотя это абсолютно не касалось преступления, которое нам вменялось, судья разрешил допросить свидетеля. Выступив в своей обычной невозмутимой манере, Фитци очень скоро заставила лопнуть и этот пузырь.

Следующее «доказательство», разыгранное, как козырная карта, касалось легенды о германском финансировании. «Эмма Гольдман положила в банк три тысячи долларов за несколько дней до ареста. Откуда взялись эти деньги?» — победоносно вопрошал прокурор. Все присутствующие навострили уши, а журналисты схватились за карандаши. Мы молча потешались, представляя их лица, сейчас искаженные жаждой мщения, в тот момент, когда показания даст наш почтенный товарищ Джеймс Холбек. Единственное, о чем мы сожалели, что нам придется вызвать бедолагу в душный зал заседаний в столь знойный июльский день.

Он вошел — простой и скромный человек с большим сердцем и храброй душой. Он поведал свою историю со свидетельской трибуны точно такмже, как он рассказал ее нам, когда принес свой щедрый подарок. «Но зачем же вы дали Эмме Гольдман три тысячи долларов? — яростно требовал ответа Контент. — Никто просто так не разбрасывается такими деньгами».

«Я ими не бросался», — ответил Холбек с достоинством. И пояснил, что Эмма Гольдман и Александр Беркман — его товарищи. Они делали работу, в которую он верил, но для которой сам был уже слишком стар. Именно поэтому он дал нам деньги. Затея с немецким финансированием тихо сдулась.

Следующий козырь оригинальностью не отличался. Его уже использовали в ходе моего первого процесса в штате Нью-Йорк в 1893 году. Детектив, который назвался стенографистом, предоставил якобы дословную запись моей речи в казино «Харлем-Ривер». Он процитировал слова, будто бы произнесенные мной в тот вечер: «Мы верим в насилие, и мы будем использовать насилие».

В ходе перекрестного допроса мы выяснили, что детектив делал записи на шатком столе, и его максимальная скорость не могла превышать ста слов в минуту. Мы устроили ему очную ставку с лучшим стенографистом Полом Мунтером. Тот сказал, что даже ему было тяжело поспевать за Эммой Гольдман, особенно в моменты моего эмоционального подъема, при этом его рекорд — сто восемьдесят слов в минуту. После Мунтера выступил владелец казино «Харлем-Ривер». Несмотря на то, что он был вызван стороной обвинения, он сообщил суду, что не слышал приписываемые мне высказывания, хотя мое выступление он слушал очень внимательно. Митинг прошел очень организованно, несмотря на группу солдат, которые пытались учинить беспорядки, заявил он, «и именно Эмма Гольдман спасла положение в тот вечер». Сержант береговой охраны подтвердил его показания.

Непосвященные недоумевали, почему обвинение сосредоточилось на том, что я сказала 18 мая, до принятия закона о мобилизации, но не упоминало мои выступления после его принятия. Нам была известна причина. На последних митингах присутствовал стенографист, который сидел на сцене у всех на виду. Однако нам не удалось найти компетентного человека на 18 мая. Власти, очевидно, знали об этом, поэтому сыщик-стенографист был очень удобен для обвинения.

Мы пригласили множество свидетелей, которые показали, что фраза «мы верим в насилие, и мы будем использовать насилие» никогда не произносилась ни мной, ни другими ораторами на наших собраниях. Нашим первым свидетелем был Леонард Эббот, обаянием которого все восхищались и которого уважали за искренность даже самые консервативные люди. Он вел митинги 18 мая и 4 июня и категорически отрицал, что я произносила приписываемые мне слова в казино «Харлем-Ривер» или в другом месте. Он также сообщил суду, что был даже немного разочарован моей речью, так как ожидал более радикальной позиции. Что касается моего совета юношам не становиться на воинский учет, заявил Леонард, это легко опровергнуть письмом, которое я отправила на собрание в редакции Mother Earth 9 мая.

Его показания подтвердил отказник, который поведал, что приходил к нам в редакцию за советом по поводу призыва, и мы ответили, что предпочитаем оставить решение по этому вопросу на усмотрение тех, кто подлежит призыву. После него выступили Хэлен Бордман, Марта Грюнинг, Ребекка Шелли, Анна Слоун и Нина Лидерман. Все они работали с нами с самого начала кампании против мобилизации и сообщили, что никогда не слышали от нас призывов не становиться на воинский учет.

Федеральный прокурор потребовал предоставить оригинал письма, подразумевая, что содержание копии было изменено. Он знал, что оригинал, как и большинство наших бумаг и документов, был конфискован во время обыска и находился в его распоряжении. И все же ему хватало наглости этого требовать. Естественно, сам он письма не предоставил — оно опровергло бы все свидетельства против меня.

Тем не менее обвинение было изобретательно и использовало другие методы. Теперь это была попытка сыграть на предрассудках присяжных, внушив им, что наши свидетели были главным образом иностранцы. К глубокому огорчению федерального прокурора Контента, вскоре было доказано, что большинство из них были американцами дольше, чем он сам. Хэлен Бордман, например, была иностранкой, чьи предки прибыли в Америку на «Мэйфлауэр», а Анна Слоун происходила из рода первых ирландских переселенцев. Ему так же не повезло и со свидетелями-мужчинами, среди которых были Джон Рид, Линкольн Стивенс, Болтон Холл и другие «настоящие» американцы.

Саша выступил после прокурора с кратким обзором нашего дела. Он заявил, что обвинение в сговоре было верхом абсурда, учитывая, что он и его «подельница» открыто пропагандировали антимилитаризм на протяжении двадцати восьми лет. Посему об этом «заговоре» было известно сотне миллионов жителей страны. Сашино строго логичное и проницательное изложение нашего дела произвело впечатление на присяжных, которые, казалось, живо заинтересовались его речью. Контент принял это к сведению. При первой возможности он достал номер Mother Earth за июль 1914 года. Я и забыла, что несколько экземпляров этого выпуска остались у нас в редакции. Некоторые парни и девушки, которые участвовали в кампании безработных, организованной Сашей, и в демонстрации после взрыва в доме на Лексингтон, уже давно исчезли из виду. Большинство из них оказались никчемными людьми, охваченными кратковременным энтузиазмом, но их несдержанные опусы, к сожалению, остались на бумаге, и теперь их использовала сторона обвинения. Контент принялся зачитывать самые смачные отрывки, стараясь внушить присяжным, что все мы были сторонниками грубой силы и бомбометания. «Правда, мисс Гольдман в это время была в турне, — отметил он, – и поэтому не может отвечать за статьи в данном номере». Это была попытка переложить всю ответственность на Сашу. Я вскочила на ноги, прежде чем он закончил. «Прокурору прекрасно известно, — заявила я, – что я являюсь владелицей и издательницей Mother Earth и отвечаю за всё, что публикуется в журнале, независимо от того, присутствую я при этом или нет». Я потребовала ответить, судят ли нас за дела давно минувших дней? Иначе сложно понять, почему номер, выпущенный за три года до того, как Соединенные Штаты вступили в войну, который не задержали на почте и не запретили в штате Нью-Йорк, теперь фигурирует в деле. Я заявила, что это не имеет отношения к вопросу. Но Его Честь отклонил мой протест.

С каждым днем напряжение в суде нарастало. Атмосфера стала более враждебной, чиновники более агрессивными. Наших друзей либо держали за дверью, либо оскорбляли, когда им удавалось проникнуть внутрь. На улице соорудили призывной пункт, и патриотические тирады сменялись музыкой военного оркестра. Каждый раз, когда звучал национальный гимн, присутствующих в зале суда просили встать, а солдаты вытягивались в струнку. Одна из наших девушек отказалась встать, и ее силой вывели из зала. Еще одного парня буквально вытолкали взашей. Мы с Сашей оставались сидеть на протяжении всей этой демонстрации патриотизма и военной мощи. Что могли сделать чиновники? Они не могли выгнать нас с этой клоунады; по крайней мере, мы имели хотя бы такое преимущество.

После бесконечного повторения «доказательств» нашего преступления, которые на деле ничего не доказывали, прокурор закончил выступление. Последний раунд борьбы между идеями и организованной глупостью был назначен на 9 июля. Это дало нам почти сорок восемь часов, чтобы подготовить обличающие аргументы против сил, которые сделали мир юдолью крови и слез. С самого начала слушаний мы были вынуждены все время поспевать за стремительным развитием событий и теперь чувствовали себя измотанными. Последнюю неделю мы наслаждались гостеприимством Леонарда Эббота и его жены, Роуз Юстер, а теперь переехали в небольшую квартирку Стеллы в Дэриене, чтобы немного отдохнуть.

На следующее утро я проснулась от яркого солнечного света, заливавшего мою комнату, широкие полосы синего неба виднелись над сочной зеленью деревьев и лужайки. Воздух был наполнен ароматом земли, воды озера мягко плескались, и вся природа дышала очарованием. Я тоже попала под действие ее магии.

По возвращении в суд в понедельник 9 июля мы увидели сцену, подготовленную для последнего акта трагикомедии, которая продолжалась уже неделю. Судья Майер, федеральный прокурор Контент и массовка этой халтурной пьесы были наготове. Зал был полон приглашенных гостей и клакёров³, готовых управлять аплодисментами. Десятки репортеров пришли, чтобы освещать это представление. Не многим из наших друзей удалось попасть в зал, но их было больше, чем в предыдущие дни.

Прокурор Контент не мог сравниться со своим талантливым и напористым коллегой, который участвовал в процессе против меня в 1893 году; он был унылым и бесцветным на протяжении всего суда и формально взаимодействовал с присяжными. В какой-то момент он попытался блеснуть своим ораторским мастерством. «Вы думаете, что женщина перед вами — это настоящая Эмма Гольдман? — вопрошал он. – Благовоспитанная, обходительная, с приятной улыбкой на лице? Нет! Настоящую Эмму Гольдман можно увидеть только на трибуне. Там она проявляет истинную сущность, отбрасывая осторожность! Там она вдохновляет молодежь и толкает ее на насильственные действия. Если бы вы видели Эмму Гольдман на ее митингах, вы бы поняли, что она представляет угрозу для наших упорядоченных государственных институтов». Поэтому долг присяжных — спасти страну от этой Эммы Гольдман, вынеся обвинительный приговор.

Саша выступал после прокурора. Он два часа удерживал внимание людей на скамье присяжных и всего зала суда. Это было немалым достижением в атмосфере предубеждения и ненависти. Его игривое и остроумное изложение так называемых доказательств нашего «преступления» вызывало веселье, а временами и дружный смех. Это быстро пресекло строгое замечание судьи. Полностью опровергнув претензии властей, Саша перешел к детальному пояснению сути анархизма в своей виртуозной и ясной манере.

Я выступала после Саши в течение целого часа. Я говорила о фарсе правительства, которое несло демократию другим государствам, подавляя ее остатки у себя дома. Я взяла для примера утверждение судьи Майера, что допустимы только те идеи, которые находятся «в рамках закона». Так он инструктировал присяжных, спросив, есть ли у них предубеждения против тех, кто пропагандирует непопулярные идеи. Я заметила, что никогда не существовало идеи, какой угодно человечной и мирной, которая в своё время считалась «законной». Я упомянула Иисуса, Сократа, Галилея, Джордано Бруно. «Были ли они «в рамках закона»? — спросила я. — А люди, которые освободили Америку от британского владычества, Джефферсон и Патрик Генри? Уильям Ллойд Гаррисон, Джон Браун, Дэвид Торо и Уэнделл Филлипс — действовали ли они «в рамках закона»?»

В это мгновение звуки Марсельезы донеслись через окно, и российская делегация промаршировала мимо, направляясь к зданию муниципалитета. Я ухватилась за этот шанс. «Господа присяжные, — сказала я. – Вы слышите эту волнующую мелодию? Она родилась во время величайшей из всех революций, и была решительно вне закона! А эта делегация, которую ваше правительство сейчас чествует как представителей новой России. Всего пять месяцев назад все они были теми, кем вы должны признать нас — преступниками, объявленными вне закона!»

В ходе разбирательства Его Честь усердно читал. Его стол был завален литературой, конфискованной в нашей редакции, и он казался погруженным в нее: то в Сашины «Воспоминания», то в мои «Эссе», то в Mother Earth. Его старательность заставила некоторых друзей поверить, что судья заинтересовался нашими идеями и склонен быть справедливым.

Судья Майер полностью соответствовал нашим ожиданиям. В своем обращении к присяжным он торжественно провозгласил: «Рассматривая это дело, подсудимые проявили замечательный талант. Талант, который можно использовать на благо этой страны, если бы они сочли возможным защищать ее, а не выступать против. В нашей стране мы считаем врагами тех, кто призывает к упразднению нашего правительства, и тех, кто учит неповиновению нашим законам менее смышленых граждан. Американская свобода была завоевана отцами-основателями, ее отстаивали во время Гражданской войны, и сегодня тысячи уже отправились или готовятся отправиться в дальние края, чтобы представлять свою страну в сражении за свободу». Далее он проинформировал присяжных, что «не имеет отношения к приговору, правы подсудимые или нет. Обязанность присяжных в том, чтобы просто взвесить представленные доказательства невиновности или вины подсудимых в преступлении, которое им вменяется».

Присяжные удалились. Зашло солнце. Электрические фонари в сумерках светились желтым. Жужжание мух смешивалось с шепотом в зале. Время тянулось, вязкое от жары. Присяжные вернулись, они совещались всего тридцать девять минут.

«Каков ваш вердикт?» — спросили председателя.

«Виновны», — ответил он.

Я вскочила на ноги. «Я требую, чтобы вердикт был отклонен как абсолютно противоречащий доказательствам».

«Ходатайство отклонено», — ответил судья Майер.

«Я также требую, — продолжала я, — чтобы оглашение приговора было отложено на несколько дней, а сумма нашего залога осталась той же, что была установлена».

«Отклонено», — постановил судья.

Его Честь задал обычные формальные вопросы: есть ли у подсудимых доводы, почему приговор не следует выносить.

Саша ответил: «Я считаю, будет справедливым отложить оглашение приговора и дать нам возможность прояснить наше дело. Нас признали виновными, потому что мы анархисты, и процесс не был справедливым». Я присоединилась к протесту.

«В Соединенных Штатах закон незыблем, — заявил судья, оглашая приговор. — И для людей, которые не признают законов, нет места в нашей стране. В подобном деле мне не остается ничего, кроме как назначить максимальное наказание, предусмотренное законодательством».

Два года тюрьмы и штраф в десять тысяч долларов каждому. Судья также поручил федеральному прокурору выслать протокол суда иммиграционной службе в Вашингтон с рекомендацией депортировать нас по истечению тюремного срока.

Его Честь выполнил свой долг. Он хорошо послужил своей стране и заслужил отдых. Он объявил заседание закрытым и повернулся, чтобы уйти.

Но я еще не закончила. «Одну минуту, пожалуйста», — крикнула я. Судья Майер повернулся ко мне. «Нужно ли нас выпроваживать с такой головокружительной скоростью? Если так, мы хотим знать это сейчас. Мы хотим, чтобы все присутствующие это услышали».

«У вас есть девяносто дней для того, чтобы подать апелляцию».

«Это не важно, — ответила я. – Что насчет следующего часа или двух? Есть ли у нас время, чтобы собрать кое-какие вещи?»

«Заключенные находятся под надзором маршала Соединенных Штатов», — последовал краткий ответ.

Судья снова повернулся, чтобы уйти. И снова я остановила его. «Еще одно слово!» Он посмотрел на меня, его полное лицо побагровело. Я уставилась на него в ответ. Потом поклонилась и сказала: «Я хочу поблагодарить вас за вашу снисходительность и доброту, за то, что отказали нам в перерыве на два дня, перерыве, который вы бы предоставили самому гнусному преступнику. Еще раз вам спасибо».

Его Честь побледнел, гнев исказил его лицо. Он нервно перебирал бумаги на столе. Его губы зашевелились, будто он хотел что-то сказать, но потом он резко повернулся и покинул зал.