Слепое правосудие. – Единый радикальный фронт защиты. – В тюрьму на свидание. «Миссис Нидерман». – Разоблачение и угрозы. – Сталелитейный ад. – Генри Бауэр – фанатик в стане былых союзников.
Через два дня я приехала в Нью-Йорк – полицейский судья отпустил меня, запретив возвращаться в город. Пришло письмо от Cаши; из мелких, но разборчивых строчек передо мной сложилась вся картина суда. Саша сообщал, что несколько раз пытался узнать, на какой день назначено заседание, но так и не добился ответа. Утром 19-го числа ему внезапно приказали собираться. Саша едва успел захватить листочки с подготовленной речью. В зале суда он искал взглядом друзей, но безуспешно: его окружали сплошь чужие, враждебные лица. Он понял, что и мы не узнали даты суда, и все же продолжал надеяться на чудо. Чуда не произошло. Из одного эпизода было раздуто обвинение на шесть пунктов, среди прочего признавался доказанным и умысел в покушении на убийство помощника Фрика, Джона Лейшмана. Саша заявил, что ничего не знал о Лейшмане и собирался убить только Фрика. Он потребовал, чтобы его судили только по данному эпизоду, а другие обвинения сняли, поскольку они все входят в основное. Но его ходатайство не удовлетворили.
Присяжных выбрали очень быстро, и права на отвод Саше не предоставили – да и что бы оно изменило? Исход процесса был уже очевиден. Саша заявил суду, что не будет унижаться до оправдания своего поступка и хочет лишь пояснить его значение. Однако назначенный переводчик начинал говорить, еще не дослушав Сашу, и передавал смысл неверно. Тщетно Саша пытался поправить его: вскоре он с ужасом понял, что переводчик попросту слеп – слеп, как все американское правосудие! Саша даже было попробовал обратиться к присяжным на английском, но судья Мак-Кланг тотчас прервал его, заявив, что «довольно и уже сказанного». Саша протестовал, но впустую. Окружной прокурор подошел к скамье присяжных и тихо переговорил с ними: они тут же вынесли обвинительный приговор, даже не удалившись предварительно на совещание. Речь судьи была краткой и обличительной. Прозвучали отдельные приговоры по каждому пункту обвинения (включая целых три «вхождения в помещение с преступным замыслом»). Везде Саша получил максимальные сроки. В итоге его ждало 22 года тюрьмы в западном исправительном учреждении Пенсильвании. И дополнительно – 1 год в окружном работном доме Аллегени за «тайное ношение оружия», уже после отбытия основного срока.
Двадцать два года – ежедневная, медленная, невыносимая смерть! Саша считал, что с честью исполнил свой долг. Подошел конец. Теперь он должен был умереть, как и запланировал, – но по своей воле, от своей руки. Он не хотел, чтобы его умертвил враг: тогда цена покушения сошла бы на нет. Саша просил меня не помогать ему больше, а лишь и дальше объяснять смысл акции нашим товарищам. Он был уверен, что никто другой не понимает и не чувствует его мотивы так же хорошо, как я. В конце письма Саша признавался, что очень скучает по мне: «Если бы только можно было еще раз заглянуть тебе в глаза, прижать к груди… но мне отказано в свиданиях. Остается только думать о тебе – моей подруге, моем товарище. И никакая сила в мире не сможет отнять у меня эти мысли».
Я почувствовала, что Саша вознесся духом над земной суетой. Мои смутные мысли теперь словно бы осветила путеводная звезда. Да, на свете есть нечто большее, чем личные связи или даже любовь – это всеобъемлющая преданность до последнего вздоха.
Ужасный приговор, вынесенный Саше, побудил Моста накинуться в Freiheit с жесткой критикой на пенсильванские суды и преступного судью: мыслимо ли, человека приговорили к двадцати двум годам, хотя по закону тут предусматривается не более семи лет! После этой статьи я еще больше возненавидела Моста: не он ли сделал все для того, чтобы истолковать превратно Сашин поступок? Я была уверена, что Сашу не посмели бы посадить в тюрьму по ложным обвинениям, если бы радикальные силы единым фронтом выступили на его защиту, и потому Мост еще более повинен в бесчеловечном приговоре, чем даже суд штата Пенсильвания.
Но все же у Саши были друзья, доказавшие свою верность с самого начала – и вот уже две группы организовывали кампанию за смягчение приговора. В группе Ист-Сайда состояли разные социальные элементы, в том числе рабочие и ведущие еврейские социалисты. Среди них были и старый русский революционер Михаил Заметкин, и Льюис Миллер – энергичный мужчина, имевший влияние в гетто. Особенно ревностно взялся за дело Исаак Гурвич, сравнительно недавно приехавший в Америку после сибирской ссылки. Помогал и Шевич – все это время в газете Volkszeitung, где он был главным редактором, появлялись материалы в Сашину защиту. Нельзя забыть и о нашем друге Золотареве, Анне Неттер, молодом Михаэле Коне… Таков был примерный круг лиц, наиболее активных в ист-сайдской группе.
Движущей силой американской группы стал Дайер Лам – человек исключительных способностей, поэт и писатель, философ, экономист. Его союзниками были Джон Эдельман – талантливый архитектор и публицист, Уильям Оуэн – англичанин с незаурядным литературным дарованием, а также известный немецкий анархист Юстус Шваб.
Эта подлинная солидарность в защите не могла не греть надеждой мою душу. Я рассказывала Саше обо всех наших усилиях, описывала их в самых ярких красках, чтобы хоть как-то ободрить его. Но все попытки смягчить его приговор были тщетны: мой любимый по-прежнему был накрепко зажат в тисках 22-летнего срока. «Нет необходимости стараться, – писал он. – Чтобы смягчить приговор, нужны годы, а я знаю, что ни Фрик, ни Карнеги этого никогда не допустят. Коллегия по помилованию в Пенсильвании и пальцем не пошевелит без их одобрения. Да я и сам не продержусь долго в этой могиле». Но я неумолимо продолжала бороться, не позволяя себе впасть в уныние от удручающего тона писем. Я знала, как всегда непреклонен мой Саша – он обязательно воспрянет духом и не позволит себя растоптать. Только эта надежда и придавала мне сил. Я присоединилась к заново организованной кампании по защите, и вечер за вечером на собраниях объясняла смысл Сашиного поступка
В начале ноября в Сашиных письмах появились первые признаки возрождения интереса к жизни. Теперь ему полагалось одно свидание в месяц, но только с кем-то из близких родственников – и вот он просил меня сообщить об этом его сестре в Россию. Я поняла, что он имеет в виду под этим, и сразу же написала, чтобы он получал разрешение.
Меня приглашали выступить в Чикаго и Сент-Луис на грядущей годовщине событий 11 ноября, и я решила совместить поездку со свиданием – притвориться Сашиной замужней сестрой по фамилии Нидерман. Я была уверена, что тюремная администрация не располагает подробными сведениями о Сашиной сестре, и меня не разоблачат. Эмму Гольдман тогда знали мало, а на всех имевшихся газетных фотографиях даже я не могла себя узнать себя. Увидеть моего мальчика, обнять его, подарить ему надежду и мужество – только этими надеждами я жила теперь все дни.
Шла лихорадочная подготовка к отъезду. Первая остановка – Сент-Луис, потом Чикаго, и, наконец, Питтсбург… За несколько дней до отъезда пришло письмо от Саши. Внутри обнаружилось разрешение на свидание 26 ноября от начальника тюрьмы на имя миссис Е. Нидерман, сестры заключенного А-7. Саша просил меня уговорить сестру задержаться в Питтсбурге на два дня: ввиду того, что она проделала такой долгий путь из России, начальник обещал дать ей второе свидание. Я ошалела от радости и с нетерпением отсчитывала каждый час до нашей встречи. Разрешение на свидание стало моим талисманом, с которым я не расставалась ни на секунду.
В День благодарения, ранним утром, я прибыла в Питтсбург. Меня встретили Карл Нольд и Макс Мецков – немецкий товарищ, верный защитник Саши. Нольда и Бауэра отпустили под залог; теперь они ожидали суда за «пособничество в покушении на жизнь Фрика». Некоторое время я переписывалась с Карлом и теперь была несказанно рада увидеть того, кто был так добр к Саше. Он оказался черноволосым молодым человеком небольшого роста, болезненным на вид, но с умными глазами. Мы поздоровались как старые друзья.
Вечером я с Мецковым отправилась в Аллегени. Мы решили, что Нольду лучше остаться: за ним то и дело следили сыщики — а вдруг они узнают меня раньше, чем я проникну в тюрьму? Мецков остался ждать моего возвращения неподалеку от тюрьмы.
Серое каменное здание, высокие грозные стены, вооруженные охранники, угнетающая тишина зала ожидания, бесконечно тянувшиеся минуты – все это давило на меня. Напрасно я старалась отбросить тягостные чувства. Наконец раздался суровый голос: «Пройдемте, миссис Нидерман». Меня провели по извилистым коридорам через несколько железных дверей до маленькой комнаты. Там был Саша, а рядом с ним – высокий охранник.
Первым желанием было подбежать к любимому, расцеловать его, но присутствие охранника сдерживало меня. Тогда Саша сам подошел ко мне и обнял. Потом он наклонился и поцеловал меня, и я почувствовала, что у меня во рту оказался маленький предмет…
Много недель я ждала этой встречи, тысячи раз прокручивала в голове, как я скажу Саше о своей любви и вечной преданности, о борьбе за освобождение… но все, что я могла делать теперь – сжимать его руку, смотреть ему в глаза.
Мы начали говорить на нашем любимом русском, но охранник тотчас холодно приказал нам: «Говорить по-английски. Никаких иностранных языков». Рысьи глаза следили за каждым нашим движением, они разбирали слова по нашим губам и будто бы даже забирались к нам в головы, в мысли… Я онемела от страха. Саша тоже молчал; он хватался за цепочку от моих часов, словно утопающий за соломинку. Мы не могли выговорить ни слова, но наши глаза говорили друг с другом – об общих страхах, надеждах, желаниях.
Свидание продлилось двадцать минут. Еще одно объятие, еще одно касание губ, и – «ваше время истекло». Я прошептала: «Держись! мужайся!» – и пришла в себя уже только на ступеньках тюрьмы. За спиной захлопнулись железные ворота.
Мне хотелось кричать, выламывать дверь, колотить в нее кулаками… Закрытые ворота будто бы издевательски смотрели на меня. Я побрела вдоль тюремного забора, потом очутилась на улице. Тихонько всхлипывая, я шла туда, где мы условились встретиться с Мецковым. В его присутствии у меня получилось немного успокоиться, и я вспомнила о том предмете, который Саша передал мне в поцелуе. Это был маленький тугой сверток. Мы зашли в подсобку кафе, и я начала разворачивать обертку слой за слоем. Наконец обнаружился листок, исписанный Сашиным мелким почерком; каждое слово для меня было как жемчужинка. «Тебе нужно пойти к инспектору Риду, – говорилось в записке, – он обещал дать новое разрешение. Завтра сходи в ювелирный магазин. Я рассчитываю на тебя. Передам еще одно важное послание тем же путем».
На следующий день я отправилась в магазин Рида. Рядом с блестящими украшениями из серебра и золота мое потрепанное пальто смотрелось особенно убого. Я спросила, могу ли увидеть мистера Рида, и ко мне вышел тощий, высокий мужчина с губами в ниточку. Он окинул меня тяжелым взглядом и воскликнул, не дожидаясь, пока я представлюсь ему: «Так вот какая сестра у Беркмана! Да, я обещал помочь со вторым свиданием, но снисхождения Беркман не заслуживает. Он – убийца, он покушался на жизнь истинного христианина». Я сдерживалась из последних сил – это был единственный шанс снова увидеть Сашу. Рид сказал, что позвонит в тюрьму и узнает, когда можно устроить свидание. За ответом я должна была прийти через час.
Во мне зародилось нехорошее предчувствие, что свиданий Саше больше не дадут. Но я все же вернулась за ответом, как и обещала. Мистер Рид побагровел, едва увидев меня. «Обманщица! – закричал он. – Ты уже была в тюрьме! Пробралась под именем сестры! Здесь такие уловки не пройдут – охранник тебя узнал! Ты – Эмма Гольдман, любовница этого преступника! Никаких больше свиданий. И можешь быть уверена – Беркман не выйдет отсюда живым!»
Он зашел за стеклянную витрину со столовым серебром. Мне непреодолимо хотелось смести все оттуда на пол: тарелки, чайники, кувшины, украшения, часы… Я схватила тяжелый поднос и хотела метнуть его в Рида, но кто-то из служащих оттащил меня и крикнул другому: «Вызывай полицию!» Мертвенно белый от страха Рид остановил служащего. «Не нужно полиции, – сказал он. – Не нужно скандалов. Просто вышвырните ее». Работник начал приближаться ко мне, но вдруг замешкался. «Убийца! Трус! – закричала я. – Если ты навредишь Беркману, я убью тебя собственными руками!»
Никто не двинулся. Я вышла прочь и села в конку. Прежде чем вернуться домой, пришлось удостовериться, что за мной нет слежки. Вечером Мецков и Нольд вернулись с работы, и я все им рассказала. Услышанное встревожило их. Они сокрушались, что я потеряла контроль над собой – это повредит Саше. Значит, мне нужно срочно уезжать из Питтсбурга, иначе инспектор приставит за мной хвост из сыщиков и арестует. Власти Пенсильвании пытались схватить меня еще с тех пор, как Саша пытался убить Фрика.
Меня пугала мысль, что за мою вспышку гнева теперь пострадает Саша. Но я просто не смогла выслушать спокойно угроз инспектора. «Не выйдет отсюда живым» – это было слишком. Я была уверена, что Саша меня поймет.
Темной ночью мы с Нольдом пошли на вокзал, чтобы сесть на поезд до Нью-Йорка. Сталелитейный завод изрыгал клубы пламени. Они наполняли воздух копотью и дымом и окрашивали возвышенности Аллегени в кроваво-красный цвет. Мы шли мимо мастерских, где человеческие существа – полулюди, полузвери – трудились, как рабы в античные времена. Короткими штанами едва прикрывались их обнаженные тела – в отсвете раскаленного металла они были красными, словно медь. Порой пар от воды, которую выливали на горячий металл, полностью скрывал рабочих, а затем они снова проступали из него, как тени. «Дети ада, –сказала я, – обреченные на вечную преисподнюю – жар и грохот». Саша отдал свою жизнь, чтобы вернуть им радость, но рабы по-прежнему слепы и работают в аду, который сами же выковали. «Их души мертвы, а жизнь проходит в ужасе и вырождении».
Карл рассказал мне то, что узнал о Саше за время пребывания в Питтсбурге. Оказалось, что Сашу подозревал в измене Генри Бауэр – фанатичный сторонник Моста. Он то и дело предостерегал своего учителя от излишней откровенности с нами и считал, что мы помогаем «этому шпиону Пойкерту». Когда Саша приехал сюда в самый разгар хоумстедских беспорядков, Бауэр уже был враждебно к нему настроен. Генри по секрету сказал Нольду, что проверит Сашину сумку, пока тот будет спать, и, если найдет что-то подозрительное, убьет немедля. Бауэр спал в одной комнате с Сашей с заряженным пистолетом, готовый ответить выстрелом на любое подозрительное движение. А Нольда так поразили Сашино самообладание и прямота, что он окончательно счел все домыслы Бауэра нелепыми и пытался убедить его, что Мост несправедлив ко всем, кто спорит с ним. Карл больше не верил Ханнесу так безоговорочно.
Рассказ Карла ужаснул меня. А если бы в сумке Саши оказалось что-то «подозрительное» с точки зрения Бауэра?! Слепой ученик Моста попросту застрелил бы моего любимого! А каков Мост? До каких же пределов дошло его неприятие Саши, раз он воспользовался столь подлыми методами! Что может вынудить человека совершать такие поступки? Я отхлестала Моста за то, что он возненавидел Сашу. Я сама возненавидела – мужчину, которого когда-то любила, человека, который был моим идеалом. Мне было так больно, неприятно, страшно… Я не могла постичь все это до конца.
О своем суде Карл упомянул лишь вскользь. Он сказал, что готов оказаться в тюрьме, чтобы хоть как-то помочь Саше выдержать тяжелое испытание. Верный Карл! Его преданность Саше сблизила нас, он стал мне очень дорог.
Поезд набирал скорость, но, находясь уже далеко от города, я все еще продолжала видеть пламя, которое выстреливали в черное небо трубы завода, освещая холмы Аллегени. Теперь Аллегени держит в заточении все самое мне дорогое – и возможно, навсегда! Я планировала покушение вместе с Сашей, я позволила ему уехать одному, я согласилась с его решением отказаться от адвоката. Как я ни старалась избавиться от чувства вины, оно все же не давало мне покоя, пока я не забылась сном.