Глава 6

В новое турне. – Исповедь Моста. – Маленькая прислуга. – Мечты о России и кооперативе. – На новом месте. – Мост – отец или любимый? – Йозеф Пойкерт. «Autonomie» против «Freiheit». – Мост выбирает покой.

Мост собирался в небольшое лекционное турне по штатам Новой Англии и пригласил меня присоединиться к нему. Он заметил, что я выгляжу усталой и заметно исхудала – смена обстановки была бы мне полезна. Я обещала подумать.

Мальчики единодушно уговаривали меня согласиться. Федя упирал на то, что мне пора отдохнуть от хлопот по дому, а Саша расценивал поездку как отличный шанс познакомиться с товарищами и набраться сил для новых свершений.

Через две недели мы с Мостом сели на поезд до Фолл-Ривера. Дальше оттуда нужно было добраться пароходом до Бостона. Я никогда раньше не видела настолько просторного, роскошного корабля и таких комфортных кают. Моя комнатка была светлой и пропиталась ароматом лилий, которые прислал Мост, – он расположился неподалеку. Начало путешествия мы встретили на палубе. Спустя некоторое время вдалеке показался красивый зеленый остров с величавыми деревьями, заслонявшими здания из серого камня. Взгляд отдыхал от вида бесконечных многоквартирных домов. Я обернулась к Мосту и увидела, что он мертвенно бледен и сжимает кулаки. «Что такое?» – заволновалась я. «Там – тюрьма Блэквелл. Испанская инквизиция на американской земле, – ответил он. — Скоро я опять попаду в ее стены».

Я мягко опустила руку на стиснутые пальцы Моста. Постепенно они расслабились, и его рука оказалась в моей. Мы простояли так долго; каждый думал о своем. Был теплый вечер, и в воздухе остро пахло весной. Мост обнимал меня, рассказывая о своей молодости и том, что пережил в тюрьме.

Оказалось, он был плодом тайного союза: отец – авантюрист, ставший затем переписчиком в юридической конторе, мать – гувернантка в богатой семье. Мост родился без одобрения закона, морали и религии. Впрочем, позднее родители все же заключили брак официально.

Именно мать сильнее всего повлияла на развитие маленького Моста. Она преподавала ему первые житейские уроки и, что важнее всего, не затуманивала его ум диктатом религиозных догм. Первые семь лет оказались самыми беззаботными и счастливыми в жизни Моста. Но затем случилось несчастье: у него воспалилась щека, и после проведенной операции черты лица были уже бесповоротно искажены. Возможно, материнская любовь помогла бы Мосту пережить насмешки над его уродством, но мать умерла, когда ему было всего девять. Через какое-то время отец снова женился. Мачеха превратила прежде радостный дом в ад для ребенка. Жизнь стала невыносимой. В пятнадцать лет его забрали из школы и отдали в ученики к переплетчику – так один ад просто сменился другим. Уродство преследовало Моста, как проклятье, и доставляло невыразимые страдания.

Он безумно любил театр, и каждый сэкономленный пфенниг тратил на билеты. Мост загорелся желанием стать актером. Пьесы Шиллера – особенно «Вильгельм Телль», «Разбойники» и «Заговор Фиеско в Генуе» – вдохновляли его больше прочих, и он горячо желал сыграть в них. Однажды он решился поговорить с директором театра, но тот отрезал, что лицо Моста больше подходит для клоуна, нежели для актера. Тяжелое разочарование заставило Моста еще сильнее стыдиться своего недуга. Его жизнь превратилась в кошмар. Он стал патологически застенчив, особенно в присутствии женщин: страстно желая близости с ними, он постоянно терзал себя мыслями о собственном уродстве. Много лет, пока у него не начала расти борода, Мост не мог переступить через эту нездоровую застенчивость. Он собирался было покончить жизнь самоубийством, но в шаге от опрометчивого поступка его настигло духовное пробуждение. Юноша познакомился с новыми социальными идеями, которые заставили его по-другому взглянуть на жизнь и держаться за нее. В тюрьме Мост опять возненавидел свою внешность: там ему сбрили бороду. Отражение в зеркале, которое он тайком пронес в камеру, показалось ему ужаснее, чем само заключение. Мост был уверен, что яростную ненависть к общественному устройству, к жестокости и несправедливости жизни в нем в большей степени поддерживало увечье – заметив его, окружающие всегда начинали относиться к собеседнику с пренебрежением.

Мост продолжал бурно изливать свои чувства: рассказал, что был женат дважды, и оба брака распались. Он уже потерял надежду обрести великую любовь, но встретил меня – и былое желание вновь овладело им. Но одновременно вернулась и мучительная робость. Месяцами Мост подавлял в себе противоречивые чувства: его не покидали и страх, что он мне неприятен, и желание завоевать меня. Поняв, что я обладаю большим ораторским талантом, он ухватился за эту ниточку к моему сердцу. По пути на 42-ю улицу любовь уничтожила в нем все страхи. Мост надеялся, что я тоже его люблю и не замечаю уродства. Но он сразу заметил изменения во мне после той поездки: я стала мыслить независимо и ускользнула из его хватки. Это взбесило Моста. Горькие воспоминания воскресли в нем, и лишь поэтому он позволил себе накинуться с упреками на любимую и желанную женщину. Свою речь Мост закончил просьбой о дружбе – он не смел требовать чего-то большего.

Меня до глубины души поразило это простое и честное признание исстрадавшегося человека – слишком неожиданным оно оказалось. Я молча взяла Моста за руку. Страсть, подавлявшаяся во мне годами, вырвалась наружу. Поцелуи Моста смешивались с моими слезами, которые стекали по его несчастному изуродованному лицу. В этот миг оно было прекрасно.

За две недели поездки я редко заставала Моста в одиночестве – разве что пару часов днем или во время переезда из одного города в другой. Остальное время он проводил с товарищами. Я удивлялась, как он мог болтать и выпивать за минуту до выступления – а потом выходить и произносить такую страстную и самозабвенную речь. Казалось, Мост не замечал публики, но я была уверена: он видит все, что происходит вокруг. На пике высказывания он мог достать часы и посмотреть, не затянул ли выступление. Он что – заучивает речь? Разве это не импровизация? Эти вопросы весьма волновали меня. Не хотелось даже думать, что Мост не проживает заново все, о чем говорит, а его красноречие и выразительные жесты – театральный прием, а не порыв вдохновения. Я раздражалась на саму себя, но не могла заговорить об этом с Мостом. Времени, которое мы проводили вместе, было слишком мало, и я ценила его: хотелось как можно больше узнать о социальной борьбе разных стран, в которой активно участвовал Мост. Германия, Австрия, Швейцария, а позже и Англия – все они стали для него полями сражения. Враги быстро почувствовали опасность, исходящую от молодого пламенного бунтаря. Его старались раздавить: регулярные аресты, годы заключения и изгнания… Мосту было отказано даже в неприкосновенности, которая традиционно гарантировалась членам немецкого парламента.

Август Рейнсдорф

Моста избрали в Рейхстаг большим социалистическим голосованием, но он был умнее своих коллег и быстро разобрался, что происходит за кулисами законодательного собрания – он называл его «домом марионеток». Массы ничего не добились бы там, и Мост потерял веру в политический механизм. Молодой Август Рейнсдорф (позже его казнили за неудавшееся нападение на кайзера) познакомил Моста с анархическими идеями. В Англии Мост окончательно покинул социал-демократический лагерь и перешел в стан анархистов.

За две недели путешествия (точнее сказать, за то время, когда нам удавалось остаться одним), я узнала о политической и экономической борьбе в европейских странах больше, чем за годы чтения. Мост знал революционную историю как свои пять пальцев. Он говорил о подъеме социализма во главе с Лассалем, Марксом и Энгельсом, о появлении решительно настроенной Социал-демократической партии, со временем погрязшей в политических амбициях, о различиях между социалистическими школами. Мост вспомнил и напряженную борьбу социал-демократов (Маркс, Энгельс) и анархистов (Михаил Бакунин, секции романских стран – Испания, Италия, Франция) – их вражда в конце концов и погубила Первый интернационал.

О собственном прошлом Мост рассказывал увлекательно, но хотел узнать и о моих детстве и юности. Все, чем я жила до приезда в Нью-Йорк, теперь казалось мне несущественным, однако Мост не соглашался со мной. Он настаивал, что раннее окружение и условия жизни существенным образом влияют на последующие годы. Ему было интересно, только ли чикагская трагедия пробудила во мне интерес к общественным проблемам – может быть, и впечатления детства оказали тут косвенное влияние?

Одна история школьных лет особенно заинтересовала Моста.Когда мне исполнилось восемь, отец решил, что я буду жить у бабушки в Кенигсберге и там же ходить в школу. Бабушка владела парикмахерским залом – впрочем, им управляли ее три дочери, а сама она торговала контрабандой. Отец довез меня до Ковно, где нас должна была встретить бабушка. По дороге он назидательно объяснял, от чего ему придется отказаться из-за ежемесячного выделения сорока рублей на мои нужды. Пойти я должна была в частную школу – отец не мог допустить, чтобы его ребенок посещал Volkschule¹. Он обещал сделать для меня все, если я буду хорошей девочкой, стану усердно заниматься и слушаться учителей, бабушку, теть и дядь. Но вместе с тем отец грозился, что никогда не заберет меня домой, если ему пожалуются на мое поведение – тогда он приедет в Кенигсберг и выпорет меня. В сердце прочно поселился страх перед отцом. Я даже не оценила заботливый прием бабушки и хотела лишь одного – чтобы отец быстрее уехал.

Бабушкина квартира была тесной: только три комнаты и кухня. Лучшую комнату занимали тетя и дядя, а я должна была спать вместе с младшей тетей. Мне никогда не нравилось делить с кем-то кровать – это был извечный камень преткновения между мной и Еленой. Каждый вечер мы спорили, кто ляжет у стенки, а кто — с краю: я всегда хотела спать с краю, там было свободнее. Мысль о том, что теперь придется спать с тетей, угнетала меня, но другого места не оказалось.Мне сразу же сильно не понравился дядя. Я скучала по нашему просторному двору, полям и холмам; все время я проводила в тяжком одиночестве. Вскоре меня отправили в школу: там я подружилась с другими детьми, и жить стало легче. Целый месяц все было хорошо, но тут бабушке пришлось уехать на неопределенный срок – и почти сразу же начались мои хождения по мукам. Дядя настаивал, что нет смысла тратить деньги на обучение: сорока рублей еле-еле хватает на мое содержание. Тети боялись этого домашнего тирана, и все их уговоры были тщетны: меня забрали из школы и заставили работать дома.Ранним утром я должна была подать булочки, молоко и шоколад на завтрак и потом до позднего вечера заниматься множеством дел: заправлять кровати, чистить обувь, драить полы и стирать одежду. Через некоторое время на меня взвалили и готовку. Но дядя все равно оставался недоволен мной. Меня кидало в дрожь, когда он резко выкрикивал свои указания. День за днем я работала как проклятая и рыдала по ночам, пока не проваливалась в сон.

Я исхудала и побледнела. Стоптались туфли, истрепалась одежда, и некому было меня утешить. Единственными друзьями для меня стали две старухи – владелицы квартиры снизу – и сестра моей матери, добрая душа. Почти все время она болела, а мне редко удавалось отлучиться, чтобы повидать ее. Но две пожилые дамы часто зазывали меня к себе, поили кофе и угощали жареным миндалем, который я обожала. В кондитерской я всегда вожделенно смотрела на это лакомство, но чтобы купить хоть немного, требовалось десять пфеннигов – а их было неоткуда взять. Две новые «подружки» давали мне все, что я хотела, даже цветы из своего прекрасного сада.

Я никогда не осмеливалась удрать к ним, пока дома был дядя. Дружелюбный прием старушек успокаивал мою больную душу. Они всегда встречали меня одними словами: «Na, Emmchen, noch immer im Gummi²?» Я носила огромные резиновые сапоги, потому что туфли уже совсем никуда не годились.

Изредка меня отпускали повидать тетю Етту. Всякий раз она настаивала: нужно написать родителям, чтобы они забрали меня. Я не хотела и слышать об этом: слишком хорошо я помнила слова отца перед отъездом. Кроме того, бабушку ожидали со дня на день, а я была уверена, что она спасет меня от ужасного дядюшки.Как-то днем я отдыхала от особенно тяжелой работы и бесконечных поручений. Дядя зашел на кухню и велел отнести по адресу еще одну посылку. Я знала, что нужная улица очень далеко. То ли от усталости, то ли от ненависти к дяде я осмелилась сказать, что не дойду – у меня очень болели ноги. Тогда он ударил меня наотмашь и закричал: «Ты не отрабатываешь свой хлеб! Ты только ленишься!» Дядя вышел из комнаты, а я выбежала в коридор, села на ступеньки лестницы и разрыдалась. Внезапно я ощутила удар в спину. Я начала падать: ухватиться за перила не получилось, и я скатилась на пол. Грохот услышали сестры и выбежали посмотреть, что случилось. «Das Kind ist tot!³ – кричали они. – Этот мерзавец убил ее!» Они отнесли меня к себе в комнату, а я вцепилась в них и умоляла, чтобы меня не отдавали дяде. Вызвали доктора: переломов не было, но я растянула лодыжку. Меня уложили в постель и ухаживали за мной так, как никто и никогда раньше не ухаживал – кроме разве что Елены.

Старшая сестра, Вильгельмина, поднялась наверх с палкой в руках. Я не знаю, что она сказала дяде, но он больше не приближался ко мне. Я наслаждалась обществом своих любимых благодетельниц, проводила солнечные дни в их саду и до отказа ела жареный миндаль.

Вскоре приехали отец с бабушкой – тетя Етта послала им телеграмму. Отца ошарашил мой вид, он даже обнял меня и поцеловал. Такого я не помнила с четырех лет. Бабушка закатила страшный скандал своему зятю, и ему вместе с женой пришлось уехать из дома. Отец забрал меня в Попеляны. Потом я узнала, что он регулярно высылал по сорок рублей, а дядя так же регулярно отвечал, что в школе у меня дела идут прекрасно.Моя история тронула Моста до глубины души. Он погладил меня по голове и поцеловал руки. «Armes Aschenprödelchen⁴, – повторял он, – твое детство похоже на мое с этой тварью, мачехой». Мост окончательно уверился, что именно впечатления детства сделали из меня нового человека.

Я вернулась в Нью-Йорк, еще больше уверовав в правоту Дела, и гордилась тем, что завоевала доверие и любовь самого Иоганна Моста. Я хотела, чтобы мои друзья увидели его в том же свете, что и я. В сочных красках я описала им все, что произошло за две недели, умолчав о случившемся на пароходе. Мне казалось, рассказать об этом – все равно что вывернуть сердце Моста наизнанку. Я не стерпела бы ни малейшего замечания в его адрес.Саша, Федя и я переехали на 13-ю улицу. Елена Минкина переехала обратно к сестре, потому что их отец теперь жил в другом месте. Наша новая квартира стала оазисом для Моста – офис «Freiheit» его утомлял. Они с Сашей часто ударялись в словесные перепалки. Личных отношений не касались – только вопросов революционной последовательности, методов пропаганды, различий в настрое духа немецких и русских товарищей и т. п. Однако меня не покидала мысль, что за этими словами стоит нечто большее, как-то связанное со мной. Поэтому споры беспокоили меня, но обычно удавалось перевести их с частностей на обсуждение общих моментов, и все заканчивалось мирно.

Той зимой 1890-го года радикальные круги всколыхнули сведения, которые доставил из Сибири журналист Джордж Кеннан. Его рассказы об ужасных условиях быта русских политических заключенных и ссыльных дошли даже до американских газет. На Ист-Сайде мы уже давно узнавали из подпольных сообщений о новых и новых кошмарах. Год назад страшная история произошла в Якутске: политических ссыльных, которые протестовали против плохого обращения с их товарищами, выманили во внутренний двор тюрьмы, где их расстреляла охрана. Погибло много заключенных, в том числе и женщин, а прочих повесили за «подстрекательство к бунту». Нам был известен не один такой вопиющий случай, но американская пресса обычно замалчивала зверства царя.

Однако сейчас Кеннан привез с собой подлинные данные и фотографии, которые нельзя было игнорировать. История встревожила многих патриотически настроенных мужчин и женщин – в том числе Джулию Уорд Хоу⁵, Уильяма Ллойда Гаррисона⁶, Эдмунда Нобла⁷, Люси Стоун Блэквелл⁸, Джеймса Рассела Лоуэлла⁹, Лаймана Эбботта¹⁰ и других. Они организовали первое Общество друзей русской свободы. Деятельность, и агитация их ежемесячного журнала «Свободная Россия» принесла ошеломляющие результаты: так, им удалось поднять волну протеста против запланированного договора об экстрадиции с Россией и предотвратить выдачу известного революционера Гартмана¹¹ в лапы приспешников царя.

Впервые услышав о бесправии якутских товарищей, мы с Сашей принялись обсуждать возможность возвращения в Россию. Чего нам можно добиться в Америке? Потребуются годы, чтобы овладеть языком в совершенстве, к тому же Саша не слишком-то хотел становиться оратором. А в России мы бы смогли включиться в подпольную работу – значит, нам следует вернуться туда. Месяцами мы вынашивали эту мысль, но в конце концов из-за недостатка средств пришлось с ней распрощаться. Но теперь, когда Джордж Кеннан изобличил ужасы России, идея снова всплыла сама собой, и мы решили обсудить ее с Мостом. Он воспринял наш план с энтузиазмом. «Эмма быстро учится и станет тут влиятельным оратором, если досконально освоит язык, – сказал он. – Но ты, Саша, и вправду пригодишься сейчас в России». Мост пообещал выслать тайный запрос на финансирование некоторым доверенным товарищам, чтобы Саша мог запастись всем необходимым для поездки и дальнейшей работы. Впрочем, Саша вполне мог и сам написать такой запрос. Мост также посоветовал ему освоить издательское дело, чтобы наладить в России тиражирование анархической литературы.

Мне нравилось, что Моста так вдохновила наша идея. Я ценила его уверенность в Саше, но меня расстраивало, что Мост не хотел отпускать меня. Он однозначно не понимал, каково мне будет отпускать Сашу в Россию одного. Про себя я решила, что не допущу этого.

Мы договорились, что Саша поедет в Нью-Хейвен и там ознакомится со всеми аспектами издательской работы в печатной мастерской одного товарища. Я буду сопровождать Сашу и приглашу поехать с нами Минкиных и Федю. Можно будет снять дом и наконец-то воплотить в жизнь мою идею о создании швейного кооператива, а помимо этого – работать на благо Дела: организовывать лекции Моста и других ораторов, давать концерты и спектакли, собирать деньги для пропаганды. Наши друзья согласились, а Мост был очень рад, что скоро у него появится настоящее место для отдыха. Саша сразу же отправился в Нью-Хейвен. Мы с Федей распродали домашнюю утварь, которую не могли взять с собой, а остальное, включая мою швейную машинку, перевезли в Нью-Хейвен. На новом доме мы повесили вывеску «Голдман и Минкин, портные». Впрочем, толпы клиентов не осаждали нас, и пришлось подумать о том, как можно еще зарабатывать на первых порах. Я вернулась на корсетную фабрику, где работала после развода с Кершнером. Прошло всего три года, но мне казалось, что целая вечность: мой мир и я вместе с ним изменились бесповоротно.

Елена работала со мной на фабрике, а Анна осталась дома. Она была хорошей швеей, но кроить не умела, и по вечерам я заготавливала ей работу на следующий день.

Меня очень изматывал новый график жизни: целый день приходилось крутить машину на фабрике, потом возвращаться домой, готовить ужин (в нашей маленькой коммуне никто больше готовить не умел) и кроить платья на завтра. Впрочем, какое-то время я чувствовала себя сносно – ведь у нас была великая цель. Мы занялись и общественной работой: проводили занятия, лекции, собрания и танцы. У нас едва ли было время подумать о себе – настолько наша жизнь была насыщенной и напряженной.На несколько лекций приезжал Мост и оставался тогда погостить. Заехал Золотарев, и мы устроили праздник в честь того дня, когда именно в Нью-Хейвене я слушала его лекцию. Наша коммуна стала центром притяжения передовых русских, еврейских и немецких товарищей. Все мероприятия мы проводили на иностранных языках, и потому не привлекали пристального внимания прессы и полиции.

Постепенно мы наработали хорошую клиентуру – это позволяло мне надеяться, что скоро я смогу уйти с фабрики. Саша быстро осваивал типографскую работу. Федя же уехал обратно в Нью-Йорк – работы в Нью-Хейвене для него не нашлось. Наша пропагандистская деятельность давала свои плоды: на лекции приходили толпами, бойко расходилась анархическая литература, а у «Freiheit» появилось много новых подписчиков. Но активную, интересную жизнь вскоре потревожили печальные события. Еще в Нью-Йорке Анна заболела, а теперь ей стало еще хуже – проявились симптомы чахотки. Одним воскресным вечером, когда Мост завершал свою лекцию, Елена забилась в истерике без видимой причины. Наутро она призналась мне, что любит Моста и уедет в Нью-Йорк, потому что не может жить от него вдалеке.

Сама я в последнее время редко оставалась с Мостом наедине. Он приходил к нам после лекций, но вокруг всегда были люди, и вечером он уезжал в Нью-Йорк. Иногда Мост звал меня в Нью-Йорк, но такие встречи обычно заканчивались скандалом – он настаивал на более тесных отношениях, которых я не могла допустить. Однажды он разозлился и заявил, что больше не будет уламывать меня – он может «заполучить Елену, когда пожелает». Я решила, что он шутит, пока не услышала признание от самой Елены. Теперь мне стало интересно, на самом ли деле Мост любит ее.

В следующее воскресенье Мост пообедал у нас дома, и мы отправились на прогулку. Я попросила рассказать, что он чувствует к Елене. «Это смешно, – ответил он. – Девочке просто нужен мужчина. Она думает, что любит меня – уверен, ей сгодится и любой другой». Такая мысль возмутила меня: я хорошо знала Елену, она была не из тех, кто отдается первому встречному, на что и намекал Мост. «Она жаждет любви», – возразила я. Мост цинично рассмеялся. «Любовь, любовь – всё это сентиментальная чепуха! – воскликнул он. – Есть только секс!» Значит, Саша оказался прав – Мост видит в женщинах только самок. Получается, и меня он воспринимает так же.

Я давно поняла, что Мост привлекает меня не физически. Меня поражал его интеллект, блестящие способности и особая, противоречивая личность; я принимала близко к сердцу те страдания и преследования, которые он перенес, хоть и возмущалась порой многими чертами его характера. Мост обвинял меня в том, что я холодна и не люблю его. Как-то раз во время прогулки по Нью-Хейвену он начал особенно настойчиво склонять меня к близости. Мой отказ разозлил Моста, и он разразился гневной тирадой в Сашин адрес: ясно как божий день, что я больше люблю «этого надменного русского еврея», который осмелился привлекать его, Моста, к ответу и учить революционной этике! Мост сказал, что критика «молодого дурачка, не знающего жизни», ему безразлична, но он безмерно устал от такого положения дел, поэтому и помогает Саше уехать в Россию, подальше от меня. Мне пора выбрать кого-то одного из них.

Я и раньше чувствовала тайную непримиримость между ними, но Мост никогда не позволял себе говорить о Саше в таких выражениях. Это задело меня за живое. Я забыла о всех заслугах Моста и думала только о том, что он посмел напасть на моего дорогого, необузданного, вдохновенного мальчика. Я хотела, чтобы все вокруг узнали о моей любви к «надменному русскому еврею» – эти слова Моста я повторила с особенной яростью. Я тоже русская еврейка. Неужели анархист способен опуститься до антисемитизма? И как Мост смеет желать, чтобы я принадлежала ему полностью? Я что – вещь, с которой можно делать что угодно? И это называется анархизм? Саша говорил правду: Мост уже давно перестал быть анархистом.

Мост молчал. Через некоторое время я услышала стон: его будто бы издавало раненое животное. Мой взрыв эмоций закончился так же внезапно, как и начался. Мост ничком повалился на землю, его руки были судорожно сжаты. Внутри меня боролись разные чувства: любовь к Саше, стыд за свои резкие слова, злость на Моста и глубокое сочувствие к нему. Он все лежал и плакал как ребенок. Я нежно поддерживала его голову. Хотелось сказать, что я испытываю к нему, но любые слова прозвучали бы тут банально. Мост поднял глаза и прошептал: «Mein Kind, mein Kind¹², Саше так повезло, что ты его любишь. Интересно, ценит ли он это?» Он уткнулся в мои колени, и дальше мы сидели в тишине.

Вдруг рядом с нами раздался чей-то голос: «Эй, вы двое, вставайте! Занимаетесь любовью на людях? Придется вас арестовать за нарушение общественного порядка». Мост пытался подняться, а меня сковал ледяной ужас – не за себя, а за него. Я понимала: если Моста узнают, то тут же заберут в участок, и назавтра газетчики раззвонят повсюду очередные сплетни. У меня промелькнула мысль выдумать какую-нибудь чушь и защититься ей от скандала. «Как хорошо, что вы наткнулись на нас, – сказала я. – У моего отца сильно закружилась голова. Я надеялась, что кто-то пройдет мимо и поможет позвать доктора. Я могу рассчитывать на вашу помощь, джентльмены?» Эти двое разразились смехом. «Ага, конечно, отец! Ну, мегера, если твой отец даст нам пять долларов, то мы вас отпустим на этот раз». Я судорожно порылась в сумочке и нашла там пять долларов – мои последние деньги. Полицейские ушли, но их циничный смех продолжал стоять у меня в ушах.

Мост сел, распрямившись. Было заметно, что он изо всех сил старается скрыть улыбку. «Ты умница, – сказал он. – Но теперь я вижу, что никогда не стану для тебя кем-то большим, нежели отец». Тем вечером после лекции я не пошла провожать Моста на вокзал.

Рано утром меня разбудил Саша. У Анны началось кровоизлияние в легкие. Поспешили вызвать терапевта – он сказал, что дело серьезное и Анну нужно класть в больницу. Через несколько дней Саша отвез ее в Нью-Йорк. Я осталась в Нью-Хейвене улаживать наши дела. Грандиозный план создания кооператива провалился.

В Нью-Йорке мы сняли квартиру на Форсайт-стрит. Федя по-прежнему ретушировал фотографии пастелью – ему пока везло с заказами. Я опять работала на дому. Саша получил место наборщика в «Freiheit» и продолжал надеяться, что Мост поможет ему уехать в Россию. Они вместе составили запрос на финансирование, и мы с нетерпением ожидали на него ответа.

Джон Неве

Я проводила много времени в офисе «Freiheit». Все столы там были завалены европейскими журналами и газетами. Одна из них заинтересовала меня – немецкая анархическая еженедельная газета «Autonomie», издававшаяся в Лондоне. Хотя ее стиль и не шел ни в какое сравнение с образностью «Freiheit», мне показалось, что анархические идеи в ней излагаются убедительнее и яснее. Однажды я упомянула лондонскую газету в разговоре с Мостом, и тот рассвирепел. Он отрезал, что ее издают подозрительные личности, связанные со «шпионом Пойкертом¹³, который передал Джона Неве¹⁴, одного из наших лучших немецких товарищей, в руки полиции». Я и не подумала усомниться в словах Моста и перестала читать «Autonomie».

Теодор Ройсс

Но чем больше я входила в дела движения, тем очевиднее проступала для меня предвзятость Моста во многих вопросах – и я снова начала читать «Autonomie». Вскоре я пришла к выводу: хоть у Моста и были основания убеждать меня в нечистоплотности сотрудников лондонской газеты, но их видение анархизма мне гораздо ближе, чем у «Freiheit». В «Autonomie» больше говорилось о свободе индивидуума и независимости групп. Ее посыл мощным образом повлиял на меня и моих друзей. Саша предложил наладить контакт с лондонскими товарищами.

Вскоре мы узнали, что группа «Autonomie» есть и в Нью-Йорке. Она еженедельно проводила собрания по субботам в доме на 5-й улице со странным названием «Zum Groben Michel»¹⁵. Впрочем, название хорошо сочеталось с грубыми чертами лица хозяина и его мрачным видом. Идеологом группы был Йозеф Пойкерт.

Мы все еще помнили неприязненный отзыв Моста об этом человеке и долго не могли принять другую версию истории ареста Неве от самого Пойкерта. Но месяцы совместной работы убедили нас в том, что неважно, как велика его вина – он просто не мог намеренно стать предателем.

Йозеф Пойкерт

Одно время Йозеф Пойкерт был видной фигурой в австрийском социалистическом движении. Но до популярности Иоганна Моста ему было далеко: не хватало пылкости характера, ораторских способностей и таланта в целом. Пойкерт был серьезным и педантичным человеком, напрочь лишенным чувства юмора. Сначала я решила, что его мрачность – следствие гонений, которые сделали Пойкерта изгоем. Но со временем я поняла, что некая неполноценность присуща ему сама по себе – она-то и разжигает ненависть Пойкерта к Мосту. И все же мы больше симпатизировали Пойкерту. Междоусобица между двумя анархистскими лагерями – последователей Моста и Пойкерта – была, по большому счету, плодом личного тщеславия обоих. Мы подумали, что будет справедливо предоставить Пойкерту возможность высказаться перед группой непредвзятых товарищей. Нас поддержали некоторые члены организации «Пионеры свободы» – Федя и Саша тоже состояли в ней.

В декабре 1890 года состоялась национальная конференция еврейских анархических организаций. На ней Саша предложил тщательно разобрать причины вражды между Мостом и Пойкертом и попросил обоих представить доводы. После этих слов вся личная неприязнь Моста к Саше обернулась неприкрытой яростью. «Этот надменный молодой еврей, – воскликнул он, – этот Grünschnabel¹⁶ смеет сомневаться в Мосте и товарищах, которые уже давно доказали, что Пойкерт шпион?» Я вновь убедилась, что Саша уже давно оценил Моста по достоинству: разве он – не деспот в личине анархиста, который хочет направлять движение своей железной рукой? Разве Саша то и дело не повторял мне, что Мост больше не революционер? «Поступай, как знаешь, – сказал мне Саша, – но я сыт по горло Мостом и «Freiheit»». Он сразу же бросил работу в газете.

Я ощущала, что уже слишком сблизилась с Мостом, слишком глубоко заглянула ему в душу, слишком живо ощутила на себе его обаяние, слишком много узнала о его взлетах и падениях, чтобы вот так быстро порвать наши отношения. Значит, я должна пойти к нему и попробовать успокоить, как раньше. Я была уверена, что Мост горячо желает воплотить в жизнь наш прекрасный идеал. Разве он не бросил все ради него? А сколько боли и унижений ради него он перенес? Разумеется, Мост поймет, как вредит движению его раздор с Пойкертом.

Саша назвал меня слепой почитательницей. Он всегда был уверен, что я воспринимаю Моста больше как мужчину, чем революционера. И все же я не могла согласиться с Сашиными резкими словами. Когда я впервые услышала, что он ставит Дело выше жизни и красоты, что-то возмутилось во мне. Но все же я никогда не была окончательно уверена, что Саша заблуждается: человек, так самоотверженно посвятивший свою жизнь одной цели, не мог быть кругом неправ. Мне казалось, что это со мной что-то не так – я была скорее человеком приземленным, чем возвышенным, и больше внимания обращала на душевные качества людей. Я часто думала, что слишком слаба и никогда не смогу достигнуть таких высот в служении идеалу революции, как Саша. По крайней мере – я любила его за рвение и надеялась, что мне представится шанс показать, какой я могу быть преданной.

Я отправилась в офис «Freiheit» встретиться с Мостом. Как изменилось его отношение ко мне, как сегодняшняя встреча мало походила на мой первый визит сюда! Я почувствовала это прежде, чем Мост заговорил. «Что тебе надо от меня – ты же теперь состоишь в той ужасной группе? – так он приветствовал меня. – Ты подружилась с моими врагами». Я подошла ближе, убеждая его не начинать ссору в редакции. Может, он согласился бы прогуляться со мной вечером, ради нашей старой дружбы? «Нашей старой дружбы! – насмешливо воскликнул Мост. – Она была прекрасна, пока мы дружили. Где она сейчас? Ты спокойно помогаешь моим врагам и предпочла мне какого-то молокососа!» Мост продолжал изливать свою злость, но я будто бы заметила изменения в его тоне – он больше не был таким суровым. Этот голос и поразил меня с самого начала; я научилась любить его, понимать его дрожащее непостоянство – от стальной твердости до нежной мягкости. Мне всегда удавалось определять эмоции Моста по тембру его голоса. И сейчас я поняла, что он больше не злится.

Я взяла его за руку: «Пожалуйста, Ханнес, пойдем, а?» Он сжал меня в объятиях: «Ты ведьма, ты ужасная женщина. Ты уничтожишь любого мужчину. Но я люблю тебя. Я готов пойти с тобой».

Мы пошли в кафе на углу 6-й авеню и 42-й улицы. Там обычно собирались театральные актеры, игроки и проститутки. Мост выбрал это заведение потому, что товарищи редко захаживали сюда. Мы уже давно никуда не ходили вдвоем, и я забыла, каким удивительным образом преображали настроение Моста пара бокалов вина. Он становился совсем другим, и я словно переносилась в другой мир, где нет раздоров и ссор, обязательств перед Делом и мнения товарищей, на которое всегда нужно оглядываться. Все разногласия отходили на второй план. В тот вечер мы разошлись, так и не поговорив о Пойкерте.

На следующий день я получила от Моста письмо и сведения по делу Пойкерта. Сперва я прочитала письмо: очередные излияния души, как во время поездки в Бостон. Мост сетовал на любовь и разъяснял, почему с ней нужно покончить – не только потому, что он не может делить меня с другим, но и потому, что он не способен выносить дальше новых разногласий между нами. Он был уверен, что я продолжу развиваться и стану влиятельной силой в движении. Но именно эта уверенность и убедила его, что наши отношения обречены на непостоянство. Он нуждался в доме, детях, заботе и внимании – а все это могла ему дать только обычная женщина, которую ничего больше не интересует, кроме любимого мужчины и ребенка от него. Такую женщину Мост нашел в Елене. Она привлекательна по-иному и не будит в нем ту горячую страсть, что будила я. Наши последние объятия – еще одно подтверждение того, насколько я привязала его к себе: они были упоительными, но оставили его в смятении и конфликте с самим собой. Дрязги в движении, шаткое положение «Freiheit» и перспектива вновь угодить на Блэквелл-Айленд – все это разрушило покой Моста. Он не мог продолжать заниматься главным делом своей жизни, надеялся, что я пойму его и даже помогу вновь обрести гармонию души.

Я закрылась в комнате, все перечитывая и перечитывая письмо. Мне нужно было остаться наедине с тем, что значил для меня Мост, тем, что он дал мне. Что я сама ему дала? Я даже не была способна подарить ему то, что обычная женщина дарит любимому мужчине. Внутри себя мне не хотелось признавать, что я не могла осуществить его желания. Я знала, что смогу родить, если сделаю операцию. Как прекрасно было бы иметь ребенка от такой уникальной личности! Мысли спутались. Но вскоре что-то более важное промелькнуло в моей голове. Наш союз с Сашей, наша совместная работа – брошу ли я все это? Нет, нет, это невозможно, этого не будет! Но почему Саша, а не Мост? Понятно, что Саша молод и горяч. Ах да, разве не его энтузиазм притягивает меня? Но, наверное, Саше тоже захочется иметь жену, дом, детей – и что тогда? Смогу ли я дать это ему? Но Саша никогда не стал бы ждать от меня подобного – он жил только Делом и хотел, чтобы я тоже жила им.

Ночь я провела в страшных терзаниях. Не получалось найти ответы и успокоиться.
1 Общеобразовательная государственная школа (нем.).
2 Ну что, Эммочка, опять в резиновых сапогах? (нем.)
3 Ребенок умер! (нем.)
4 Бедная Золушка (нем.)
5 Видная американская аболиционистка, общественный деятель и поэтесса; более всего известна как автор «The Battle Hymn of the Republic».
6 Американский аболиционист, основатель «Американского общества борьбы с рабством», секретарь «Общества непротивления» в Новой Англии, публицист и поэт.
7 Англо-американский публицист и журналист. Активно интересовался Россией, знал русский язык и был женат на русской писательнице Лидии Львовне Пименовой-Нобл.
8 Суфражистка, стала первой американкой, сохранившей после свадьбы свою девичью фамилию.
9 Американский поэт, педагог, эссеист и дипломат.
10 Американский конгрегационалистский священник, редактор, представитель либеральной теологии.
11 Русский революционер-народник, заграничный представитель партии «Народная воля».
12 Мое дитя, мое дитя (нем.).
13 Йозеф Пойкерт — судетский немец-анархист. Стал известен благодаря своей книге «Воспоминания о пролетарском революционном рабочем движении», которая описывала раннее рабочее движение в Австрии, анархическое движение в Германии и бегство немецких анархистов в Лондон и Америку. В 1887 года Пойкерт поехал с Теодором Ройсом (как оказалось, полицейским информатором) в Бельгию, где Ройс передал полиции информацию, которая привела к аресту Иоганна Неве. Он был приговорен к 15 годам тюрьмы. Этот эпизод серьезно испортил репутацию Пойкерта. С 1890 года он работал с Эммой Голдман в Нью-Йорке.
14 Анархист, активно участвовавший в рабочем движении Дании, Бельгии, Англии, а также Германии, где и скончался в тюрьме.
15 У грубого Михеля (нем.).
16 Молокосос (нем.).