Из города в город, митинг за митингом. – Щедрые друзья. – Надежды на освобождение Саши нет. Бежать из тюрьмы? – Растоптанная любовь. – И вновь Туманный Альбион.
В разгар моей деятельности в Калифорнии пришло письмо, которое вдребезги разбило моё представление о гармоничной любви: Макс писал, что они с его соратницей Пак102 собираются поехать за границу вдвоём, их проспонсирует друг. Я вслух рассмеялась над своими глупыми надеждами. После неудачных отношений с Эдом как я могла мечтать о любви и понимании с кем-то ещё? Любовь и счастье — пустые, бессмысленные слова, напрасная тяга к недостижимому. Я чувствовала себя обиженной жизнью, обманутой в своём стремлении к прекрасным отношениям. Я утешала себя тем, что всё же у меня был идеал, ради которого стоило жить, и работа, за которую я взялась. Зачем ожидать большего? Но где взять силы и вдохновение для продолжения борьбы? Мужчинам удаётся вести масштабную работу без поддержки и любви, почему женщины так не могут? Или дело в том, что женщине нужно больше любви, чем мужчине? Глупая склонность к романтике, задуманная, чтобы навсегда поставить женщину в зависимость от мужчины. Что ж, у меня её не будет; я буду жить и работать без любви. Нигде нет постоянства — ни в природе, ни в жизни. Я должна сполна насладиться моментом, а потом бросить бокал на пол. Это единственный способ защититься от того, чтобы пустить корни, которые вскоре болезненно вырвут из земли. Меня приглашали к себе молодые друзья из Сан-Франциско. Мечты о жизни с Максом были преградой. Теперь я могла согласиться; я должна согласиться, чтобы забыть.
После поездки в Портленд и Сиэтл, я направилась в Такому, штат Вашингтон. Там всё было готово для митинга, но, когда я приехала, оказалось, что хозяин зала пошёл на попятную и мы уже не успевали найти другое помещение. В последний момент, когда все надежды были потеряны, на помощь пришли спиритуалисты. Я выступила с несколькими лекциями перед ними, но при обсуждении вопроса свободной любви даже они выражали несогласие с моей позицией. Очевидно, что духи на небесах придерживались тех же моральных норм, которые они установили во время своего воплощения.
В Спринг Вэлли, штат Иллинойс, на большой территории, где добываются полезные ископаемые, работала сильная группа анархистов, состоящая главным образом из бельгийцев и итальянцев. Они пригласили меня выступить с серией лекций, которые должны были закончиться демонстрацией в День Труда. Их деятельность увенчалась огромным успехом. Хотя было жарко, как в аду, шахтёры пришли со своими жёнами и детьми, одетыми в лучшие наряды. Я возглавляла процессию, в руках я несла большой красный флаг. В парке, снятом для выступлений, не было навеса над трибуной. Я говорила, а солнце припекало голову, которая и так начала болеть ещё во время марша. Вечером состоялся пикник; некоторые товарищи пришли на него со своими маленькими детьми, чтобы я, как они сами сказали, посвятила их «в настоящие анархисты». Я залезла на пустую пивную бочку, поскольку больше не было места, и обратилась к публике. Я считала, что на самом деле посвящение нужно именно родителям — посвящение в новые идеи о правах ребёнка.
Местные газеты на следующий день разнесли две главные новости: одна о том, что Эмма Гольдман «пьёт, как солдат», вторая — что она «крестила детей анархистов в пивной бочке».
Во время предыдущего визита в Детройт мы с Максом познакомилась с одним из верных друзей Роберта Райцеля, Германом Миллером, и с другим поклонником Der arme Teufel, Карлом Стоуном. Миллер был главой пивоваренной компании Кливленда и человеком, располагающим значительными средствами. Каким образом ему удалось занять такую позицию, было загадкой для всех, кто его знал. Он был настоящим мечтателем, любителем свободы и красоты с очень щедрой душой. Годами он являлся главным спонсором Der arme Teufel. Его лучшей чертой был талант дарителя. Даже когда он оставлял чаевые официанту, то делал это в деликатной и почти извиняющейся манере. Что касается его друзей, Герман чуть ли не осыпал их подарками, как будто они делали ему одолжение. В этот раз он превзошёл себя во внимательности и щедрости. Дни, проведённые с ним и Стоуном, в компании Рюдебушей, Эммы Клаузен и других друзей, были наполнены дружбой и товариществом.
И Миллер, и Стоун проявляли большой интерес к моей борьбе и планам на будущее. Когда меня спросили о последних, я рассказала о том, что сделала кроме работы ради своего идеала. Герман спросил, не хочу ли я обезопасить себя материально, например, получить профессию. Я ответила, что всегда хотела изучать медицину, но на это никогда не хватало моих средств. Я была просто ошеломлена неожиданным предложением Германа оплатить мне учёбу. Стоун тоже хотел разделить расходы. Но оба считали, что будет непрактично отдать мне всю сумму сразу. «Я понимаю, что вокруг тебя всегда много людей, которым нужна помощь; ты однозначно потратишь эти деньги», — сказал Герман. Они договорились выделять мне по сорок долларов в месяц в течение пяти лет. В тот же день Герман в сопровождении Джулии Рюдебуш отвёл меня в лучший магазин Детройта, «чтобы снарядить Эмму для её поездки». Среди многочисленных вещей, которые я очень полюбила после этого похода по магазинам, был красивый синий плащ из шотландской ткани. Карл Стоун подарил мне золотые часы. Они были в виде двустворчатой ракушки, и я спросила, почему он выбрал такую странную форму. «В знак таланта, который у тебя есть, хотя он столь редкий для твоего пола: способность держать язык за зубами», — сказал он. «Вот это настоящий комплимент от мужчины!» — парировала я к веселью остальных.
Прежде чем я уехала из Детройта от своих дорогих друзей, Герман скромно и ненавязчиво положил мне в руку конверт. «Любовное письмо, — сказал он. — Прочитаешь в поезде». В «любовном письме» лежали пятьсот долларов и записка: «Это тебе на проезд, дорогая Эмма, и чтобы освободить тебя от забот до нашей встречи в Париже».
Последняя надежда на сокращение срока для Саши умерла, когда новый Совет по помилованиям отказался рассмотреть наше прошение. Ничего не оставалось, кроме отчаянной авантюры, которую Саша планировал уже долгое время, — побега. Друзья использовали все средства, чтобы отговорить его от этой идеи, пока шла кампания в его защиту, организованная Карлом, Генри, Гордоном и Гарри Келли. Поскольку возможности законного освобождения больше не было, я не могла ничего сделать, кроме как покориться желанию Саши, хотя на сердце было тревожно от этой идеи.
Ответные письма на моё сообщение, что мы приступим к его плану, показывали, какие в нём произошли замечательные изменения. Он снова оживился, был полон надежд и решительности. Он писал, что скоро пришлёт к нам друга, человека, которому можно доверять, заключённого по имени Тони. Этого человека выпустят через пару недель, и он передаст нам необходимые детали плана. «Замысел не провалится, если мои инструкции будут в точности исполнены», — писал Саша. Он объяснил, что понадобятся две вещи: надёжные товарищи, суровые и выносливые, и какие-то деньги. Он был уверен, что я найду и то, и другое.
Вскоре Тони освободился, но определённая подготовительная работа по Сашиному поручению задержала его Питтсбурге, поэтому мы не могли встретиться с ним лично. Однако я узнала, что в Сашин план входила прокладка туннеля за пределами тюрьмы и что Саша передал Тони все необходимые чертежи и измерения, чтобы мы могли исполнить задуманное. Этот замысел казался фантастическим, отчаянным проектом человека, готового поставить на кон всё, даже свою жизнь. И всё же меня увлёк этот план, так хитро придуманный и разработанный с предельной осторожностью. Я долго думала, к кому обратиться за помощью с этим предприятием. Было немало товарищей, которые пожелали бы рискнуть своей жизнью, чтобы спасти Сашу, но лишь некоторые обладали всем необходимым для такой сложной и опасной задачи. В итоге я решила обратиться к нашему норвежскому другу Эрику Мортону, которого мы прозвали Ибсен. Он был настоящим викингом душой и телом, обладал умом, отвагой и силой воли.
Ему сразу понравился план. Не раздумывая, он пообещал сделать всё, что будет нужно, и был готов начинать прямо сейчас. Я объяснила, что предстоит неизбежная заминка: нужно дождаться Тони. Что-то, очевидно, задерживало его намного дольше, чем он ожидал. Я не хотела уезжать в Европу, не убедившись, что Сашин план выполняется, и призналась Эрику, что мне вообще неловко отлучаться. «Я сойду с ума, находясь за три тысячи миль отсюда, пока Сашина судьба висит на волоске», — сказала я. Эрик понимал мои чувства, но считал, что по поводу планируемого туннеля я не могла ничем помочь. «На самом деле, твоё отсутствие может оказаться выгоднее, — доказывал он, — чем присутствие в Америке. Это поможет отвести подозрения, что что-то затевается ради Саши». Он согласился, что вопрос Сашиной безопасности после побега был предельно важен. Он, как и я, боялся, что Саша не сможет долго оставаться в стране неарестованным.
«Нужно будет как можно скорее вывезти его в Канаду или Мексику, а потом в Европу, — предположил он. — Копание туннеля займёт месяцы, и это даст тебе время приготовить ему место за границей. Там его признают политическим беженцем и не станут экстрадировать».
Я знала, что Эрик рассудительный человек, на которого можно полностью положиться. И всё же мне не нравилось уезжать, не увидев Тони, не узнав детали плана и всего, что он мог рассказать нам о Саше. Эрик сгладил мои опасения, пообещав взять на себя всё дело и начать действовать сразу, как только приедет Тони. Он был сильным человеком, умеющим убеждать, и я полностью верила в его мужество и способность успешно выполнить Сашины наставления. Кроме того, он был замечательным другом, жизнерадостным и обладающим прекрасным чувством юмора. При расставании он торжественно уверил меня, что мы скоро встретимся вместе с Сашей в Париже, чтобы отпраздновать побег.
Тони всё не объявлялся, и его отсутствие вызывало мои опасения. Невольно я думала о ненадёжности обещаний заключённых. Я помнила, что несколько женщин из Блэквелл-Айленд собирались ради меня горы свернуть после освобождения. Вскоре их всех затянуло в водоворот жизни и личных интересов, а лучшие тюремные намерения ускользнули из поля зрения. Действительно, очень редко освободившийся хочет и может выполнить все обещания, которые он дал своим сокамерникам, остающимся за решёткой. Я думала, что Тони, видимо, был таким же. Но у меня оставалось ещё несколько недель до отплытия — возможно, Тони объявится за это время.
С тех пор как я уехала из Нью-Йорка в последний тур, я не переписывалась с Эдом, но по возвращении получила от него письмо, в котором он умолял меня приехать в квартиру и жить там до отъезда в Европу. Ему была невыносима мысль, что мне придётся остановиться у чужих людей, когда у меня есть свой дом. «У тебя нет причин, чтобы не жить здесь, — писал он, — мы же друзья, и квартира, и всё, что в ней, в равной степени твоё». Сначала я намеревалась отказаться; я боялась возобновления наших прошлых отношений и внутренней борьбы. Но Эд был так настойчив в письмах, что я наконец вернулась в квартиру, которая служила мне домом столько лет. Эд был очарователен, тактичен и ни во что не вмешивался. В квартире были отдельные выходы: мы приходили или уходили через разные двери. У фирмы Эда начался горячий сезон, а моё время было полностью занято добычей денег для проекта Саши и подготовкой к поездке за границу. В редкие свободные вечера или по субботам Эд приглашал меня на ужин или в театр, потом мы шли к Юстусу. Он ни разу не вспомнил нашу прошлую жизнь. Вместо этого мы обсуждали мои планы на Европу, и он казался очень заинтересованным. Эд обрадовался, узнав, что Герман Миллер и Карл Стоун собирались оплатить мне учёбу, и пообещал заплатить за мою поездку в Европу. Он и сам планировал поехать за границу в следующем году. Его матери в последнее время нездоровилось, она старела, и ему не терпелось увидеть её как можно скорее.
Дом Юстуса по-прежнему был самым интересным местом в Нью-Йорке, но тревожное состояние здоровья хозяина накладывало отпечаток на общую атмосферу. Пока я была в туре, мне не говорили о его болезни, и я была в ужасе, застав его истощённым и слабым. Ему было необходимо уйти на покой; миссис Шваб и его сын могли управлять кабаком в его отсутствие. Юстуса это не устраивало. Он смеялся и шутил, как обычно, но его прекрасный голос потерял своё старое звучание. От вида того, как наш «гигантский дуб» начинает ломаться, разрывалось сердце.
Деньги на выполнение Сашиной задумки приходилось собирать под видом предполагаемой новой апелляции. Только избранным товарищам можно было сказать о том, на что на самом деле нужны деньги. Человеком, который мог нам помочь, был Шауль Яновский, редактор Freie Arbeiter Stimme («Голос свободного рабочего»), анархистской газеты на идише; он был умен и прекрасно владел пером. Я знала его как поклонника Моста, что несомненно послужило причиной его враждебного отношения ко мне, когда мы впервые встретились. Его саркастическое поведение произвело на меня неприятное впечатление, и мне не хотелось к нему обращаться. Но это было нужно сделать ради Саши, и я пошла на встречу с ним.
Шауль Яновский
К моему удивлению, Яновский оказался очень заинтересованным в этом деле и был готов помочь. Он выразил сомнения по поводу шансов на успех плана, но, когда я рассказала о Сашином отчаянном положении, о том, что ему придётся провести ещё одиннадцать лет в этой могиле, Яновский пообещал сделать всё возможное, чтобы собрать необходимые деньги. Поскольку Ибсен и несколько надёжных друзей в Питтсбурге занялись делом, а Яновский согласился помочь в материальном плане, моё беспокойство значительно улеглось.
Гарри Келли находился тогда в Англии. Я написала ему о своём приезде в Европу, и он сразу же предложил остановиться в доме, где он жил со своей женой и детьми. Гарри писал, что лондонские товарищи планировали большой митинг на годовщину 11 ноября и будут рады, если я там выступлю. Одновременно пришло письмо из Глазго, куда меня тоже приглашали дать лекции. Кроме того, нужно было готовиться к нашему съезду в Париже. Я получила поручения как делегат от нескольких групп. Некоторые американские товарищи, среди которых были Лиззи и Уильям Холмз, Абе Исаак и Сьюзан Паттен, попросили меня презентовать их газеты. Предстояло море работы, и пора было отправляться в путь. Но на мою беду до сих пор не было ни весточки от Тони.
Однажды вечером я пошла к Юстусу, где договорилась увидеться с Эдом. Я нашла его в кругу знакомых филологов, как обычно обсуждавших этимологию слов. Там присутствовал и мой старый друг-литератор, и я, пока ждала Эда, общалась с ним. Уже было поздно, но Эд не намеревался уходить. Я сказала ему, что собираюсь домой, и пошла в сопровождении писателя, который жил в том же квартале. У двери мы попрощались, и я сразу же легла спать.
Я очнулась от ужасного сна, в котором мне привиделись жуткие молнии и гром. Но грохот от падающих вещей как будто продолжался, и вскоре я поняла, что это всё происходит на самом деле, прямо за дверью, в комнате Эда. Я подумала, что, должно быть, он обезумел от выпитого. Но я никогда не видела, чтобы Эд напивался до такой степени, чтобы потерять над собой контроль. Что случилось с Эдом, что его так разозлило, чтобы он пришёл домой и стал ломать мебель посреди ночи? Я хотела его позвать, накричать на него, но почему-то меня сдерживало постоянное громыхание падающих и ломаемых вещей. Через некоторое время всё улеглось, и я услышала, как Эд свалился на диван. Затем всё затихло.
Я не могла уснуть, глаза горели, сердце бешено колотилось. На рассвете я быстро оделась и открыла дверь, разделяющую наши комнаты. Вид был ужасный: на полу валялась сломанная мебель и разбитый фарфор; мой портрет, который нарисовал Федя и который Эд лелеял, как величайшее сокровище, лежал порванный и истоптанный, рамка была разбита. Стол и стулья были перевёрнуты и разломаны. Посреди этого беспорядка лежал Эд, полураздетый и крепко спящий. Полная гнева и отвращения я вбежала в свою комнату, захлопнув за собой дверь.
Я увидела Эда вновь на следующий день перед отплытием. Его осунувшийся и несчастный вид лишил меня дара речи. Что можно было сказать или объяснить? Осколки наших вещей символизировали нашу разрушенную любовь и жизнь, которая когда-то была такой красочной и многообещающей.
Многие друзья пришли к парому, чтобы попрощаться со мной и с Мэри Исаак, с которой мы плыли вместе. Эда среди них не было, и я была благодарна ему за это. Было бы ещё тяжелее сдерживать слёзы в его присутствии. Очень больно было прощаться с Юстусом, который, как мы знали, умирал от туберкулёза. Он выглядел очень больным, и мне было грустно от мысли, что я могу больше не увидеть его живым. Также было тяжело расставаться с братом. Я была рада, что смогла оставить ему немного денег и собиралась выделять ему часть из ежемесячного пособия, которое будут высылать мне друзья из Детройта. Я могла прожить на малые деньги, у меня уже был такой опыт в Вене. Мальчик жил глубоко в моём сердце, он был таким нежным и заботливым, его любовь стала очень ценной для меня. Большой пароход отчалил, а я осталась на палубе посмотреть на тающие очертания Нью-Йорка.
Наша переправа была не богата событиями, за исключением неистового шторма. Мы приплыли в Лондон на два дня позже митинга 11 ноября и в разгар англо-бурской войны103. В доме, где жил Гарри Келли с семьёй, была свободна только одна комната, и то на цокольном этаже. Даже в ясную погоду туда едва ли пробивался дневной свет, а в туман приходилось держать газовую горелку зажжённой всё время. Камин грел только бок или спину, а не всё тело, и мне приходилось постоянно переворачиваться, чтобы почувствовать себя комфортно между жаром огня и холодом остальной комнаты.
Я бывала в Лондоне в лучший сезон, в конце августа и в сентябре, и мне казалось, что люди преувеличивают, говоря об ужасах лондонских туманов, сырости и серости зимы. Но в этот раз я осознала, что их слова едва ли описывали реальность. Туман, словно монстр, украдкой подбирался и сжимал свою жертву в холодных объятиях. По утрам я просыпалась заиндевевшая, с сухими губами. Напрасной была надежда насладиться лучом света, когда я открывала ставни; темнота с улицы вскоре пробиралась в комнату. Бедная Мэри Исаак, родом из солнечной Калифорнии, была подавлена лондонской погодой даже сильнее меня. Она планировала остаться на месяц, но через неделю ей уже не терпелось уехать.
102 Проказница, шалунья (англ.).
103 Превентивная война бурских республик — Южно-Африканской Республики (Республики Трансвааль) и Оранжевого Свободного государства (Оранжевой Республики) против Великобритании, закончившаяся победой последней. В этой войне англичане впервые применили тактику «выжженной земли» на территории буров и концентрационные лагеря, в которых погибло около тридцать тысяч бурских женщин и детей, а также неустановленное количество чёрных африканцев.